Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из этих слов мемуариста представитель левого направления революционной историографии Чернов спешит сделать вывод: «Иными словами, наследника, его отца и мать временно “выводят из игры” и вместо них ставился под удар вел. кн. Мих. Ал. При неудаче расплачиваться головой должен был он, при удаче – плоды ее достались бы другому. Корона, которую везли Мих. Ал. Гучков и Шульгин, была подлинным “даром данайцев”». Из слов Шульгина не следовало, конечно, заключение, что во имя спасения «Бэби» на заклание «революционному сброду» отдавался «Миша». Но почти несомненно, что так Шульгин вообще не думал в часы переговоров об отречении. Это видно из ответа, который Шульгин дал 2 марта ген. Данилову в качестве «специалиста по такого рода государственно-юридическим вопросам». «Несомненно, здесь юридическая неправильность, – ответил, по словам Данилова, Шульгин, – но с точки зрения политической, которая должна сейчас превалировать, я должен высказаться в пользу принятого решения. При воцарении царевича Алексея будет весьма трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, столь ненавидимой в России. При таких условиях останутся прежние влияния, и самый отход от власти родителей малолетнего императора станет фиктивным; едва ли таким решением удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсем от ребенка, то этим будет косвенно еще более подорвано слабое здоровье цесаревича Алексея, не говоря уже о том, что его воспитание явится ненормальным. Терновым венком страдания будут увенчаны головы всех трех».
Такой простой жизненный ответ, данный в те дни237, впоследствии покрылся таинственной пеленой исторического тумана… Чернов все-таки проявил большую осторожность, нежели передовик «Посл. Нов.» в вопросе о «трюке», придуманном в царской семье о престолонаследовании, и центр тяжести переносит в предвидения той «неутомимой женщины», которая хотела «лихорадочно», «тотчас после отречения, втянуть мужа в разговор с целью реставрации». «Трудно судить, – замечает Чернов, – насколько в унисон со своей политической Этерией думал и чувствовал последний русский император. Она во всяком случае в этом не сомневалась и отречение в пользу Михаила рассматривала, как тактический маневр». Все же «надо думать, – полагал автор, – что в лабиринте событий, где он (Николай) блуждал так беспомощно в это время, ему была брошена из Царского Села “нить Ариадны”. То были три письма Императрицы от 1, 2 и 3 марта». Никакого письма от 1 марта на деле не было. Удивительно, что автор не задался даже вопросом: мог ли Царь до отречения получить письмо своей жены. Письмо от 3-го и 4-го, посланное через «жену офицера», было написано после отречения и, естественно, не могло повлиять на решение238. Молодые офицеры, отправившиеся из Царского, прибыли в Псков в ночь с 3-го по 4-е, как устанавливает дневник ген. Болдырева: «Оба – приверженцы старого строя и, в частности, “Ее Величества”. Я спросил их, кого им надо. – “Мы едем к Государю, думали застать его здесь; не откажите сказать, где теперь Е. В.”. Я им сказал: “В Ставке. От кого же вы имеете поручение и к кому?” Замялись сначала, а потом сообщили, что к Государю, – “хотим осветить ему правдивое положение дел”. Когда их принял Рузский, они сознались, что везут по письму, кажется дубликаты, Государю от Ее Величества…»239
Если подойти к письмам А.Ф. без кривотолков и предвзятых точек зрения, то многие «тайны» перестанут быть ими. Вот таинственные «те» и «это», о которых сообщает она 3 марта, подготовляясь к «возможному допросу» и спеша «сделать несделанным что-то уже предпринятое».
Тот, кто внимательно и полностью прочтет письма А. Ф., тот легко усмотрит, что под титлом «они» у нее всегда фигурируют думские деятели. Это даже ясно из того письма, о котором идет речь и в котором А.Ф. негодует на вел. кн. Кирилла, который «ошалел, ходил в Думу с Экипажем и стоит за них». Подобная терминология, как свидетельствовали в показаниях перед Чр. След. Комиссией, пришла от «Друга», которому так верила Царица: «они» – это члены Государственной Думы… Попробуем подставить вместо «они» – члены Гос. Думы. Тогда получится текст: «Она ни во что не вмешивается, никого не видела из членов Г. Д. и никогда об этом не просила, так что не верь, если тебе это скажут». Легко дешифрируется и «это».
* * *В письме 2 марта, где А. Ф. говорила о недействительности вынужденных со стороны Царя «уступок», она упоминала, что вел. кн. Павел составил «идиотский манифест относительно конституции после войны». Еще в первые дни после переворота, 11 марта, в «Русской Воле» появилось интервью, данное вел. кн. Павлом, в котором последний разъяснил историю этого конституционного проекта. Начиналось интервью с рассказа о том, как 28 февраля Пав. Ал. был вызван во дворец к А.Ф. «Поезжайте немедленно на фронт, – заявила она, – постарайтесь привести преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности». «Я отказался, – рассказывал П. А., – ссылаясь на то, что мои обязанности, как начальника гвардии, касаются только хозяйственной части. В душе же я был убежден, что звать войска бесполезно. Все равно присоединятся к революции». Интервьюированный явно подлаживался уже к революционным настроениям и, как многие другие члены великокняжеской семьи, внешне отгораживался тогда от царской семьи. Приходится усомниться в том, что вел. кн. Павел был вызван 2-го специально в целях побудить его поехать на фронт, так как надо было «во что бы то ни стало» спасать трон. Такого страха еще не могли испытывать в Царском Селе, где все сравнительно было «благополучно» и где знали об отправке надежных войск с фронта.
Керенский в своей книге «La Verite», опираясь отчасти на показания дочери лейб-медика Боткиной-Мельник, по существу и хронологически очень неточные, изобразил положение в Царском Селе критическим к полудню 28 февраля, когда Царица и ее дети находились уже под охраной революционных сил240. Насколько это не соответствовало действительности, показывает рассказ того самого члена Гос. Думы Демидова, который был командирован
