Сказание о Мануэле. Том 1 - Джеймс Брэнч Кейбелл

И Юрген жил при рыцарственном дворе Глатиона и приспосабливался ко всем его обычаям. В вопросе любовных песен никто более не возражал, что дама, которую он любил (конечно же, абсолютно безнадежно), воплощала все божественные совершенства. А когда доходило до рыцарского служения, обладание Калибуром делало отправление на тот свет воров, великанов и драконов едва ли похожим на занятие для порядочного мужчины. Все же Юрген время от времени немного сражался для того, чтобы соответствовать обычаям Глатиона. И герцога Логрейского повсеместно считали весьма многообещающим молодым рыцарем.

И все время он волновался, поскольку смутно ощущал тот идеал, которому служили в Глатионе, и красоту этого идеала, но не мог в него верить. Тут вновь была прелесть, ощущаемая в полумраке, не совсем отчетливо видимая красота.

«Однако, разве я не чудовищно умный малый, — успокаивал он себя, — чтобы их всех обмануть? На подобную шалость, я, по–моему, имею полное право».

Таким образом, Юрген пребывал среди особ, для которых жизнь была суровым путешествием к Дому. Там их ждал Бог Отец, готовый, если надо, наказать, но преисполненный желания простить, по обычаю всех отцов. То, что человек в пути немного марался, а порой по ошибке забредал не на ту тропинку, отцы понимали. Между тем здесь находилось вездесущее напоминание о Его совершенстве в образе женщины — прекраснейшем и благороднейшем из Его творений. Таким образом, каждая женщина была символом великодушного и благоговейного почитания. Так говорили все.

— Ну, разумеется! — подтверждал Юрген. И в поддержку своей позиции он весьма поучительно цитировал Офелиона, Фабиана Папирия и в придачу Секстия Черного.

ГЛАВА XV

О компромиссах в Глатионе

История гласит, что некоторое время спустя из простой справедливости к Гиневре герцог Юрген предоставил ей возможность для искреннего разговора в действительно частной обстановке. Ибо с условностями, конечно же, нужно считаться. Время принцессы ей не принадлежит, и в любое время дня всевозможные люди склонны просить ее аудиенции как раз тогда, когда какая–нибудь наиболее важная беседа может принести весьма значительные плоды. Но по ночам Судный Зал оставался свободным и неохраняемым.

— Но мне бы никогда и в голову не пришло такое, — сказала Гиневра, — и что вы обо мне думаете, делая такое предложение?

— Этот вопрос, моя дорогая, я тоже хочу обсудить в приватной обстановке.

— А если бы я доложила о вашей наглости отцу?..

— Вы бы чрезвычайно его взволновали. А наш долг — защищать стариков от любых огорчений.

— Но, кроме всего прочего, я боюсь.

— О, моя дорогая, — сказал Юрген, и его голос задрожал, потому что его любовь и печаль показались ему очень сильными. — Но, моя дорогая, возможно ли, что у вас нет веры в меня? Всем своим телом и душой я люблю вас, я люблю вас с тех пор, как впервые взял в свои ладони ваше лицо и понял, что никогда прежде не знал подобной красоты. На самом деле я, как мне кажется, люблю вас так, как ни один мужчина в прошлом не любил женщину, ибо моя любовь — это поклонение, никак не меньше. Прикосновение вашей руки приводит меня в трепет, дорогая моя, а взгляд серых глаз заставляет забыть, что где–то есть боль, горе и зло. Вы прелестнейшее из всего, что Бог сотворил, радуясь новому искусству, которому научились Его пальцы. А у вас нет в меня веры!

Тут принцесса, чуть всхлипнув, рассмеялась от удовольствия и раскаяния и сжала руку своего разбитого горем возлюбленного.

— Простите меня, Юрген, я не могу вынести вашего несчастного вида!

— О, что вам мои невзгоды? — с горечью спросил он.

— Они значат для меня очень много, мой дорогой! — прошептала она.

И Юрген никогда не забывал развязку: когда он ждал за дверью, а в щели между полуоткрытой дверью и косяком видел, как нерешительно приближается Гиневра — колеблющееся белое пятно в темном коридоре. Она пришла поговорить с ним туда, где их никто не побеспокоит и не прервет. Она пришла, изысканно надушенная, в одной ночной рубашке. Юрген дивился манерам этих женщин даже тогда, когда его руки обняли ее в темноте. Он всегда помнил ощущение этого теплого, гибкого и податливого тела, совершенно нагого под тонкой тканью рубашки, когда его руки впервые обняли принцессу. Из всех мгновений та последняя напряженная минута, перед тем как заговорить, осталась в его памяти в качестве самой совершенной.

Однако последовавшее за этим было достаточно приятным, так как происходило не на чем ином, как на широком и мягком королевском троне, где Гиневра и Юрген нашли пристанище, чтобы поговорить там, где их никто не побеспокоит и не прервет. Трон Гогирвана под балдахином в неосвещенном зале был совершенно темен, а в темноте никто не мог видеть, что происходит.

Впоследствии они вдвоем умудрялись беседовать на троне Глатиона еженощно. Но в памяти Юргена остался лишь тот последний миг за дверью да шесть высоких окон на восточной стороне зала — голубые с серебром окна, которые роскошно блестели в это время ночи, когда луна уже поднялась над верхушками деревьев, но еще недостаточно высоко, чтобы скрыться за карнизом. Это, по сути, все, что видел Юрген в Судном Зале. Был короткий промежуток времени, когда на полу под каждым окном показывался узкий прямоугольник лунного света. Но окна так глубоко сидели в стенах, что это вскоре прекращалось. На западной стене было также шесть окон, но там располагался портик, и свет с запада никогда не проникал.

Вот так в темноте они смеялись и переговаривались, понизив голос до шепота. Юрген приходил на эти встречи, изрядно накачавшись вином, и вследствие этого, как он вполне понимал, говорил, словно ангел, не ограничивавший себя исключительно небесными темами. Часто он сам получал наслаждение от собственного великолепия, и ему было жаль, что нет никого под рукой, чтоб все это записать. Многие из его речей превосходили умственное развитие любой девушки, пусть даже такой прекрасной и восхитительной.

А Гиневра, как он обнаружил, по ночам говорила намного красноречивее. Но не одно вино всецело заставляло его так думать. Девушка проявляла ту грань своей натуры, которую скрывала днем. Она утверждала, что девушка, в значительно меньшей степени принцесса, не должна знать больше, чем то, что согласуется с мужским представлением о девичьем невежестве.

— Еще никто не рассказывал мне так много о столь интересных вещах. Помню… — И Гиневра поведала необычайно трогательную историю, здесь неуместную, случившуюся с ней три или четыре года тому назад. — Тогда еще была жива моя мать, но она не говорила о подобном ни слова, и, испугавшись, я не пошла к ней.