Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Помогло!
– Ну, вот видишь! Я знаю, что делаю.
Я присел на краешек скрипнувшей старой, ржавой пружиной тахты.
Закурил. Посмотрел на Зверева.
Он сидел на стуле, как будто на коне боевом, в седле.
Я спросил его:
– Выпьешь, Толя?
Он ответил кратко:
– Потом! А тебе надо выпить снова.
И плеснул мне в стакан коньяк:
– Ну, давай! Немедленно выпей.
И пришлось мне выпить коньяк.
И себя я почувствовал лучше.
Зверев снова налил коньяк, половину стакана:
– Пей!
– Эх, была не была! – я выпил.
Потеплело в груди. Боль прошла.
Зверев пристально посмотрел на меня – и сказал:
– Ты здоров!
И действительно, я почему-то был теперь совершенно здоров.
Я сказал:
– Ты волшебник, Толя. А ещё и целитель, пожалуй.
Зверев хмыкнул:
– Что есть, то есть. А теперь тебе надо – поесть.
И – достал из своих бездонных и волшебных, наверно, карманов кусок ветчины свежайшей, буханку белого хлеба, луковицу, головку чеснока и румяное яблоко.
И сказал мне:
– Всё это – съешь!
И, представьте, я всё это – съел.
И стал – совершенно здоровым.
Зверев был доволен. Он хрюкнул. Произнёс наконец: «Бодрит!» Улыбнулся лукаво. Полез, как заправский фокусник, ловко и привычно, к себе за пазуху. И достал оттуда – кусок ветчины, да побольше первого, и буханку белого хлеба, и большую жёлтую луковицу, и головку белого, твёрдого чеснока, да ещё и два яблока. И потом, после некоей паузы, артистично, конечно, выдержанной, достал и поставил на стол две бутылки сверкнувшего золотом армянского коньяка.
И сказал:
– Теперь поедим. Вдвоём. И, понятно, выпьем.
И мы с ним поели. И выпили.
Я сказал ему:
– Знаешь, Толя, ты вернул меня к жизни. Я очень благодарен тебе за это.
Зверев сразу ответил:
– Не за что. Ты меня столько раз выручал. Да ещё и спасал не единожды. Всё я помню. Дружба есть дружба.
Я сказал:
– Да, дружба есть дружба.
Мы сидели вдвоём, в задрипанной и неубранной чьей-то комнатке. Говорили. О том да о сём. Как всегда. Было нам спокойно. И уютно даже. Коньяк согревал нас. Никто не мешал нам. И никто нам не досаждал. В самом деле, дружба есть дружба.
И сказал мне Зверев:
– Старик! Почитай мне стихи свои. Это надо сейчас. Почитай!
И читал я стихи. И Зверев их внимательно очень слушал. И сказал мне своё:
– Хорэ!
А потом – ушли мы куда-то. Побродить, как прежде. Вдвоём.
По московским весенним улицам, где вечерний синел окоём.
А потом – всё дальше и дальше.
В глубину эпохи былой.
Той, что трудной бывала раньше.
Донимавшей ненастной мглой.
Ввысь. В грядущее. К звёздам ясным.
К новым подвигам – там, вдали.
Тем, что светом сильны прекрасным.
Он вовек не уйдёт с земли…)
Было – что-то, чего и не выразишь так вот, сразу, не сформулируешь, потому что это и жизнь, и судьба, да и многое прочее, не случайность, а неизбежность, то, что было нам предначертано свыше, видимо, что привело, нас обоих, в итоге, к дружбе.
К дружбе – той, что дороже многих.
К дружбе – той, что осталась в памяти, несмотря на всякие сложности жизни прежней и несмотря на характеры наши, разные, и на разные наши судьбы, непрерывным, неугасающим и поныне, таким, который исцеляет и поднимает над обыденным и жестоким, надо всем, что мешает творчеству, над землёй, сквозь дождь или снег, сквозь любые приметы времени, сквозь пространство, с его причудами, парадоксами и загадками, сквозь любые тайны, сквозь явь, за которой настанет правь, сквозь невзгоды, туда, где новь, ну а с нею и та любовь, что спасла меня в те года, что пришла ко мне навсегда, золотым, драгоценным светом.
Дружба – дар.
И творчество – дар.
И гадайте нынче, мои современники и читатели, что, да как, почему, да зачем это было. И есть – доселе.
В самом деле?
Да, в самом деле.
Было. Есть. И останется – жить.
В том грядущем, что встречи ждёт.
Что когда-нибудь – вдруг придёт.
И – раскинет вновь за собою звёздный шлейф давнишних, волшебных, да, представьте себе, волшебных, пусть и были они земными, под ненастными небесами, небывалых порой событий, встреч, историй, в диапазоне от забавных до драматичных или даже трагичных, поскольку были годы наши минувшие, несомненно, трагичными, да, это так, это было, как данность, грубой нитью багровой прошило наши судьбы и наши надежды на желанное, лучшее время, но и радости было в них тоже предостаточно, потому что было главным для всех нас – творчество, созидательный, непрерывный, благородный, отважный труд.
Вот поэтому нас называют – андеграундом. Так уж вышло. Так сложилось. Но что же, всё-таки, для теперешних поколений, этот самый, родной, привычный, наш, отечественный андеграунд?
Что ж, зажгу, словно встарь, свечу.
Разобраться попробую в этом.
Пониманья от вас хочу.
Речь – в ночи, заодно со светом.
* * *
В Сокольниках? Да, в Сокольниках.
Ну конечно. Где же ещё?
В Сокольниках. Именно там.
На особенной территории.
В годы прежние – на приволье.
На природе. Конечно, и так.
Или, можно сказать, – на свободе.
Вдали от невзгод городских.
Там – деревья. Там – легче дышится.
Там – спокойнее для души.
Там в аллеях – музыка слышится.
Всем Сокольники хороши.
Мы решили пойти со Зверевым – так уж вышло однажды – в Сокольники.
И не просто так – погулять, побродить по местам знакомым.
Но – на встречу с друзьями нашими. Нас они должны были ждать.
Где? Да там, где мы с ними условились повидаться, в назначенный час.
И пришли мы на встречу – вовремя.
И увидели – издалека – всех троих наших славных друзей.
Почему же – издалека?
Потому что наши друзья были слишком заметными, были, как известно, людьми высокими. Каждый – метр девяносто с лишним. И сидели они на скамейке, возвышаясь на нею, как некие небывалые вертикали, или – вехи, или – столпы, или – может, и так, – изваяния, но – живые, само собою, да ещё какие живые! – жизни было в них столько тогда, что хватило бы и на сотню современников, – и бурлила в них жизнь, да так, что летели искры электрические от них, рассыпались в разные стороны с треском, вверх высоко взмывали, окружали их ореолом, жгучим, жарким, вполне знакомым и привычным – для всех троих.
На скамейке сидели – Игорь Ворошилов, похоже – трезвый, узколицый и длинноносый, в старом плащике тесном, Веня Ерофеев, со светлым чубом,
