Высоцкий. На краю - Юрий Сушко

— Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел?

Позже Любимов изменил задачу:

— Владимир, попробуй сделать так — будто ты сейчас, в данный момент, рождаешь эти стихи. Ты поэт, тебе это должно быть понятно.

— Хорошо, Юрий Петрович, — отвечал Высоцкий и читал точно так же.

— Володя! Ну как же так?!. Ты молотишь уже готовый текст. Ты играешь, я тебя прошу… Я могу даже показать. Вот, смотри: «Гул затих… я вышел…» Ну как-то так, понимаешь? С какими-то, грубо говоря, паузами, будто ты ищешь слово или строфу. Не очень долго ищи, но как будто бы — рожай стихи! Рожай сейчас! Чтобы они не были готовыми.

— Хорошо, Юрий Петрович, — и опять по-старому читает: — «Гул затих, я вышел…»

— Владимир! Да что ж ты опять то же самое! — уже кричит шеф.

— Юрий Петрович, а у меня, между прочим, именно так часто и рождаются стихи. Сами идут, без пауз…

Он мучительно пытался разобраться в тайных законах собственного стихосложения. Объяснял друзьям: «Ты знаешь, как будто тебе их кто-то диктует. Пишу быстро-быстро-быстро, лишь бы успеть, пока звучит какой-то внутренний голос. Как будто кто-то мне говорит: пиши-пиши-пиши! Идут, идут, и вдруг — стоп! И тут уже затык в стихе. Не идет!.. В общем, по-разному бывает. Иногда одним махом пишу, как у Пушкина: «минута — и стихи свободно потекут». А иногда — очень сложно: не могу найти для рифмы слова — все! Нет слова! Ищу, ищу и не могу найти…»

Потом Высоцкий взял гитару. Он (еще не Гамлет) поет под тревожные аккорды стихи Бориса Пастернака. И после слов «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти», — страшный удар инструмента об пол. Звон или стон гитары — звук непередаваемо страшный. Разбитая дека и повисшие в лучах световых пистолетов струны — искривленные спиралью лучами. Задуманная режиссером, выполненная актером игра!

Против этого решительно восстал композитор Юрий Буцко: «Ведь это как ребенка убить… Этого нельзя делать!»

И Владимир с ужасом смотрел на обломки, как будто думал: «Что же это я наделал?» — и молчал. Только тогда Любимов уступил: «Ладно, битники, не будем бить гитару. Поступим проще».

Юрий Буцко, кстати, не сразу согласился работать над музыкой для «Гамлета». Как он объяснял, мешали «авторитеты». Высоцкий переубеждал:

— Вы обязаны работать.

— Что вы, Володя, ведь страшно: Шостакович написал музыку к «Гамлету», Прокофьев и другие великие… Ведь страшно — провалиться.

Это его «страшно» вызвало в Высоцком небывалую реакцию гнева, почти ярости. Он закричал:

— А мне не страшно?.. Гамлета сыграли многие: Пол Скофилд, Смоктуновский! Мне что, не страшно? А я буду играть!

Почему Высоцкий говорил, что любит репетиции больше самих спектаклей? Потому что репетиции — творчество, кровь, пот и слезы. Драматург Эдуард Володарский считал, что Любимов в этой работе Высоцкого изо дня в день тиранил: «Это не та роль, тут, Владимир Семеныч, хрипом не возьмешь, тут играть надо». На одной из репетиций раз пятнадцать заставлял повторять монолог «Быть иль не быть». Володька мокрый, как мышь, внутри весь кипит…

В этом спектакле актеры носили солдатские штыки в деревянных ножнах — вроде кинжалов. И когда Любимов в очередной раз его прервал, Высоцкий страшно завизжал, выдернул штык и швырнул в Петровича. Счастье, что не попал: штык ударился в спинку кресла, только щепки брызнули. У Любимова на лице не дрогнул ни один мускул. Выдержав паузу, он лишь сказал администратору: «Миша, соберите кинжалы и велите затупить. Стульчик надо починить. Позовите кого-нибудь. Продолжаем, Владимир Семенович…» (Впрочем, сам Любимов эту историю напрочь отрицал, говорил, что чистой воды выдумки: «Набрехали, что он кидал в меня штыки… У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт…»)

Юрий Петрович часто повторял: «Поэзию труда выдумали бездельники».

Конечно, освоить гигантский материал, предложенный Шекспиром, было безумно тяжело. Друзья убеждали еще незаконнорожденного принца крепиться во имя «Гамлета». Была в их компании такая традиция взаимного поддержания. Подбадривали Золотухина, когда у того из рук вон плохо шли дела с Кузькиным-«Живым», подшучивали, поднимая настроение печальному Смехову, застрявшему на перекрестке в своем «Часе пик». А этот вечер был посвящен Высоцкому. Хозяин дома Вениамин Смехов вспоминал: «Было накурено очень, а у меня дети в соседней комнате, дома не курят, поэтому открыли балкон, февраль… Володя к концу этого вечера распелся, пел очень здорово и много. И я не понял, сколько уже времени, а когда уже провожал, то выяснилось, что уже пять часов утра, и тогда я удивился: обыкновенный дом в нормальном микрорайоне, за Таганкой, на втором этаже, открыты окна — и никто не постучал… И потом мне какие-то люди сказали: «А вот вы помните, у вас был Высоцкий?» — «Да. И никто не отреагировал!» — «Как никто не отреагировал? На всех балконах стояли в шапках и слушали! Молодежь унимала своих родителей — только не смейте звонить!..»

А как было не слушать! «Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет…», «Она была чиста, как снег зимой…», «Капитана в тот день называли на «ты»…», «Баньку», само собой, а потом «То ль — в избу и запеть…», «Она во двор, он — со двора……. Песни тянулись одна за другой просто так, под настроение, но настроение безрадостное.

Под утро Полока вдруг вспомнил: «А «Ноль семь»?» — «Да ладно, Ген, потом…»

В жизни Влади и Высоцкого постоянно присутствовал VIP (очень важная персона) — телефонистка международной станции «07». Для Марины Влади телефонный аппарат был живым существом: «…бурный, временами слишком молчаливый, ненавидимый или любимый…». Телефонистки, невольные и незримые свидетельницы взрывов нежности и любви, их ссор и размолвок, помогали Высоцкому разыскивать Марину по всему свету. Они находили ее в римской гостинице, в бассейне в Швейцарии, на съемочной площадке в Южной Америке или в Испании только ради того, чтобы он мог сказать своей Мариночке, что любит ее. Любит именно в эту минуту: «Ну, здравствуй, это — я…»

Польский друг Даниэль Ольбрыхский, прилетевший на сороковины Высоцкого в его московский дом на Малой Грузинской, 28, среди многочисленных знаменитых гостей, участвовавших в поминальной трапезе, обратил внимание на скромную заплаканную девушку: «…это была Люся, телефонистка с международной станции, помогавшая Высоцкому дозваниваться до Марины Влади. Однажды Люся нашла ее даже у парикмахера в Бразилии, куда Марина улетела после ссоры с Володей, никому ничего не сказав».

Ту самую «Тому, 72-ю» из знаменитой песни Высоцкого на самом деле звали Людмила Орлова. Ее роль в бережном сохранении хрупких взаимоотношений Высоцкий — Влади не переоценить. Она умела искусно улаживать назревающие скандалы и ссоры, разряжать и предупреждать неловкости. Остывая от страстей и взаимных претензий, они по телефону или с глазу на глаз благодарили ее. В 1974 году звездная пара примчалась к Люсе домой, чтобы поздравить своего ангела-хранителя с двадцатилетием свадьбы, вручить огромного плюшевого медведя и роскошный букет голландских тюльпанов.