Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

А в Ялте шел дождь – крупными теплыми каплями. Под дождем моментально таяли снежные островки на тротуарах.

Весь день Лозинский не находил себе места. Пусто. Как пусто без нее! Или без них обеих? Или – без съемок, бессмысленных, но дающих дышать: ведь весь лес осветительных приборов обращен в конечном итоге к нему. К Лексу Лозинскому.

Он шел по набережной, свернул на улицу магазинов, вошел в кафе – обжег горло каким-то напитком, не останавливаясь – и вышел через другую дверь.

На улицах как будто кого-то не хватало – будто кто-то из актеров забыл прийти на съемку, отказался от контракта. Или не хватает декораций. Вынесли без спроса? Забрали на другую фильму? Улица казалась ему брошенным павильоном с голыми стенами. В таких обычно гулким эхом отдаются случайные звуки. Было стыдно за сцену с Зизи. Чем она могла закончиться, если бы он в конце концов не остановился?

Однако поздравляю – вы, Лозинский, почти сошли с ума. Бил ее и не чуял себя. Так легко загреметь в полицию. Собственно, Зизи могла заявить на него. Но дуреха, скорее всего, убралась домой.

В середине дня дождь превратился в хлябь.

В ресторации на набережной он невольно подслушал разговор молодой парочки – те только что спустились с Кавказских гор. Новомодные лыжники. Рассказывали про новую канатную дорогу – мягкие диванчики на двоих и деревянные креслица на одного.

Лекс отчетливо вспомнил, как в первое утро после их с Зиночкой свадьбы принесли телеграмму от Рунича. И как у него перед глазами скакали вразнобой наклеенные словечки текста на порванной ленте, наспех приклеенной к листу. И между скачущими буквами летел в какую-то далекую швейцарскую пропасть Пальмин. Митя Пальмин, худенький гений в круглых очочках, упрямый добряк, превративший дедушкин дом в цирковой балаган: гигантская боксерская груша вместо люстры, батут вместо бассейна…

Как давно он улетел – пять лет назад. Невозможно представить. Сколько славы было бы у Мити, Дмитрия Дмитрича Пальмина. Сколько славы! И вдруг какой-то новый, непонятно с какой стороны взявшийся испуг возник у него в сердце. Необъяснимая паника прокралась по узенькой дорожке.

Лозинский попросил счет, кинул взгляд на оркестрантов, которые неторопливо расчехляли и расставляли свои инструменты, встал и, не заезжая в гостиницу, поехал на вокзал.

– Пожалуйста, билет до Нальчика на вечерний поезд.

«Оттуда можно взять таксомотор до этого загадочного Иткола, про который писала газета», – думал он, сжимая корочку билета и разглядывая семейку воробьев, устроивших себе лачужку под крышей вокзального павильона.

Деньги рассеиваются, сбережений почти нет, но отвыкать от старых привычек Лексу не хотелось. Билет был взят в первый класс.

Ветер гнал по льдистой поверхности склона снежную пыль. Началась метель, тут же стихла и вновь завальсировала – казалось, что на склоне горы танцует пара теней: то тает, превращаясь в двуглавый колеблющийся призрак, то обретает реальные очертания.

Гесс следил за кружением снега: «Если и придет в голову такое снимать, сколько же сил придется потратить на установку толковых ветродуев!»

Он стоял на деревянной площадке, выстроенной в гроте у склона. Справа – скала, слева – обрыв.

Был мглистый полдень, но съемка не начиналась. Требовалось снять, как героиня, окончательно запутавшаяся в своих страхах, бежит по снежной поверхности, спасаясь от невидимой погони. Ищет «щель» – невидимую пока дверь, которая поможет ей скрыться.

Гесс выглянул из грота и посмотрел вниз – Кольхен ходил вокруг палатки и, наверное, кого-то смешил. Вот ведь разительная противоположность Лозинскому – тот ходил бы с рупором и ругался.

Гесс потер уши: все время отвлекал посторонний звук. Вроде свист… Да кто тут может свистеть? Неведомая птица? Или опять что-то трется в механизме камеры?

Он приложил ухо к ее металлическому корпусу – свист смолк.

Сверху ему махала рукой Ида.

Гесс наклонился к видоискателю и молниеносно приблизил фигурку актрисы в длинной шубе, запахнутой на манер халата. Под шубой пряталась кружевная пижама, в которой героиня должна была бежать по склону горы.

«В хорошем настроении, значит, снимем быстро», – сказал себе Гесс.

Ида заговорщицки подмигнула ему. В этом был особый шик ее поведения на съемках: она не себя преподносила, как обычно происходит с дивами, а видела всю площадку целиком с рощицами световых приборов и стаями роликовых тележек или – как сейчас – в окружении ощерившихся скал. Иногда, чуть склонив голову и прищурившись, Ида оглядывала придуманную декорацию и шепотом, взглядом, едва заметным поворотом головы, легким движением губ предлагала Гессу и Лозинскому, да, раньше и Лозинскому, что-то поправить. А уж перемигивание ее с Гессом давно превратилось в ритуал.

«Ну что говорить, ее лицо создано для камеры: завораживает и пугает одновременно! Оно как целый пейзаж – с озерами, на дне которых можно искать утопленников, с дорогами неизвестно куда. Никакой новомодный хирург такое не сделает. И как хороша для мистического детектива», – в который раз подумал Гесс.

Вот он, знаменитый крупный план: прямой нос, прямая линия губ, волна мелких пепельных кудрей, ниспадающих вдоль бледных щек, – «лик злого ангела», как писали в начале ее карьеры журналисты, красота, которая под воздействием случайно упавшей тени, при определенных ракурсах и повороте головы искажалась, превращаясь в уродство. А не Кольхен ли Ланской это и писал?

Наконец пасьянс предсъемочной суеты сложился.

Отмашка режиссера: «Камера!»

Ида, поскальзываясь, начала преодолевать крутой склон, отбиваясь от невидимых преследователей.

«Или видимых ей?» – Гесс вспомнил, как позавчера в баре отеля Ида рассказывала свой сон, и присутствующих затягивало в воронку ее мрачных фантазий.

Как же хороша она в кадре! Надменная пластика и обиженная осанка будто создают незримую броню, без всяких эффектов превращая реальную женщину в привидение.

«Просто красота какая-то! Враги обзавидуются, – присвистнул Гесс. – Эта заторможенная поступь… Смешно, ей-богу, что Лозинский надеялся заменить ее дублершей. Бред! Пусть будет хоть сто дублерш из Императорского физкультурного общества – никто так двигаться не умеет!»

Ида, полуобернувшись, застыла у края пропасти – съемка первого дубля закончилась.

– Все в порядке? – принес ветер снизу крик Кольхена.

– Отлично! – полетел под горку ответ.

– Второй дубль?

Гесс утвердительно замахал рупором.

Ветер усилился и снова поднял снежные вихри.

Кольхен дал отмашку, Гесс опять включил камеру – застрекотала пленка.

Однако Ида не появилась.

Что там случилось?

Гесс досчитал до пяти. Потом еще до пяти. И выключил камеру.