Смех под штыком - Павел Моренец

В халупе стемнело. Семенов засветил лампу и начал совещаться с гостями о подпольной работе в Новороссийске. Горчаков вышел проверить, как сменяются посты. Сидорчук пошел вслед за ним к зеленым. Ему очень приятно было проводить время в беседах с ними у ласково-пылающих костров. Тьма, прячась за деревья, обступила тихо рокотавший настороженный бивак.

Поезд уносил Илью, Борьку и Пашета на север. У Ильи — ржавая винтовка со штыком: только лишняя улика. У Пашета — наган. Борька с маузером. Одна надежда: Лозовая-Павловка.

Досиделись в Енакиево, еле ноги унесли. Однажды кто-то постучал в дверь. Небывалое явление. Дуня выбежала в коридорчик — и попятилась в комнату. За ней нерешительно ступал полицейский пристав в голубой шинели с шашкой на боку.

— Вы что же сказали, что тут никого нет?

— Я пошутила, я думала, что вы — мой двоюродный брат: вы дюже на него схожие, — улыбаясь тараторила Дуня.

Против двери сидели Борька и Илья. Борька — руку к поясу, за маузером. Пристав ему: «Не сметь», — и руку за борт. Потребовал документы. Принимает по одному левой рукой — просматривает, а правая все за бортом. Илье бумажонку вернул, а Борьке и Дуне предложил явиться за своими паспортами в полицию. Только ушел — и заметались товарищи, наводя в хатенке порядок: лом железнодорожный — в уборную, документы — в карманы, бомбы, пироксилин Борька уложил в корзину и забрал с собой, винтовку прихватил Илья, — и понеслись в Ханжонково к тетке Борьки.

Ворвалась в хату полиция с шашками наголо и с револьверами:

— Ни с места! Руки вверх!

А за столом мирно обедали Дуня и рабочий. Перетрусили, вскочили. К рабочему подлетел пристав, наставил к груди наган:

— Говори, куда сбежали! Кто они!

Тот задрожал, скомкал на груди тряпье пиджачишка и залепетал:

— Гром убей — не знаю! Молния сожги — не знаю!..

Засадили Дуню и рабочего, подержали с неделю, ничего от них не добились — легально же оба живут — и отпустили.

Катят товарищи в Лозовую. Сорвется — останется оплеванными ехать в Ростов. Деньги на исходе.

В Криничной — пересадка. Подкатил эшелон горцев. Выскочили они с визгом, как поросята из хлева; бабы с корзинами — врассыпную: знали уже их нрав. Те — за ними. Расхватали корзины — и в вагоны. Офицеров не видно. Один горец подскочил к хорошо одетому Борьке и выхватил кинжал:

— Кишка выпущу! Давай денга!

Борька сунул ему свой кошелек и побежал к коменданту станции с жалобой. Наскочил на Илью, который никому не нужен был, а тот ему:

— Куда?

— Ограбили, — жаловаться!

— Да ты в своем уме? Кому жаловаться?

Борька не нашелся, остыл.

— Я б его в другом месте из маузера пристрелил, да ведь их туча вырвалась.

В общем же, доехали благополучно. У Лаписа не все было готово. Он обижен, что его не предупредили — что за недоверие? — Теперь ему нужно разослать людей, созвать кого следует.

Прибывшие разместились по квартирам «содействующих» баб, которые все знают, судачат, критикуют.

— До прихода Краснаармии никакого расчету начинать: всех повбивают.

Все бабы и местные ребята в одно говорят. Бабы смахивают на самогонщиц: как чихнет — так и плати ей. Ребята шпановитые. Весь сонный поселок знает о приезде трех большевиков. Началось шатание по поселку: все готовятся к выступлению. Один парень взялся прочистить винтовку Ильи, и выстрелил из нее в стог соломы. Илья, возмутившись, вызвал к себе парня — тот недоумевает:

— А что здесь такого? Ну, выстрелил — и выстрелил. Сказал же: прочистить нужно.

— Да ведь она, как пушка, грахнула. Что подумают стражники?

— Потому она и грахнула, что непрочищенная была, а теперь можно с ее стрелять смело. Погоди, я у ее ствол обрежу под самый корень, чтоб на поясе носить можно было, — и, не дожидаясь согласия Ильи, унес ее с собой. Другие соблазняют проектами — банк ограбить, или почту, или контору ближайшего рудника.

До вечера никто из посланных Лаписом не вернулся. Братва его уже подвыпила, и все прибивались к его квартире. А он, рыжий с головой-кубышкой, принялся чернить зубной щеткой свои стриженые волосы. Илья вежливо посоветовал одному из пьяных помочь. Тот постарался. Все ахнули. Краска не отмывалась. Илья успокоил Лаписа, что выведет ему жавеловой водой, а не возьмет — можно добавить чуть-чуть соляной кислоты. Волосы будут каштановые… Тот поверил, успокоился, может-быть, потому, что был навеселе, и предложил приезжим спрыснуть начало боевой работы. Он тоже советовал пока что ограбить что-нибудь, потому что он кругом задолжал; организация большая, а денег ему мало отпускали.

На ночь бабы растащили богатых гостей по своим хатам, чтоб никому обидно не было. Но ребят было трое, а баб много, поэтому между ними получилось несколько боевых схваток.

На следующий день вся Лозовая-Павловка разгулялась. Местная братва шаталась по поселку с бутылями самогона, торчавшими из карманов. Бабы пилили жалобами, что их плохо оплачивают.

По поселку носится неуловимая тревога, а местные «подпольники» ничего не боятся, шатаются гурьбой. У квартиры Ляписа — толкучка. На столе у Ляписа — бутыль и закуска.

Илья осторожно украдкой переговаривается со своими: «Ночью уходим, быть настороже: слежка».

Дотянули до вечера. Глухо пронесся слух: готовится облава. Местные разошлись: потому ли, что их распустили до утра, или, чтобы не попасть в перепалку? Товарищи проскользнули на окраину. Лаписа прихватили с собой. «Для совещания».

Выбрались, прилегли в канаву. Темно, в двух шагах ничего не видно. Их четверо. Илья предлагает:

— Сейчас же уходим. Выступим не здесь, — в другом месте.

Пашет поддержал:

— Идем, конечно, надо начинать самим.

Борька тоже рвется к делу. Лапис молчит. Он тоже согласен.

Крадучись поднялись в черную, пересохшую колючую степь. Холодный, резкий ветер заставлял их гнуться, с’еживаться. Шли быстро, опасаясь погони; шли между шахтами, не зная, куда скрыться от зарева огней: по обе стороны неподалеку высились, как вулканы, черные горы, а по их склонам скатывались и взбегали языки огней — то горела порода, выброшенная из недр. Лапис говорит, ветер срывает звуки его слов, уносит вдаль. Нужно осторожней проходить между шахтами: везде — стража, может заметить и начать преследовать.

Илья мерз в своей рубахе. Обрез тяготил его. Взять у Лаписа наган (дал ему в поселке, чтоб не подозревал, что ему не верят).

Сказал, стараясь пересилить ветер. Обменялись. Сунул наган за пояс — неудобно, выпадает, одежда из мешка мешком путается. Он беспрестанно поправляет его, одергивает рубаху — наган все вываливается. Сунул его в карман, в руке поддерживает, чтоб не оттягивал. Вспомнил, что не знает — самовзвод или простой. Чуть нажал — что-то рвануло, оглушило, — и пламя охватило его ногу.