Жизнь Владислава Ходасевича - Ирина Муравьева

Конечно, Ходасевич недооценил Поплавского (о его прозе он не писал вообще), так же как и очень яркого молодого прозаика Гайто Газданова (работавшего шофером ночного такси), которого он критиковал за вычурность.

Рецензия «Два поэта», по словам В. Варшавского, обидела многих молодых монпарнассцев, любивших Поплавского и чтивших его память. Они считали, что Ходасевич не понял его «экзистенциальной тоски» и, конечно, относили слова, написанные про Поплавского, ко всему поколению.

«…Мы не могли простить ему ни его иронии, ни его критики стихов Поплавского, ни его давней, еще с петербургских времен, ссоры с Георгием Ивановым, Адамовичем и Николаем Оцупом, ссоры, причины которой мы не знали», — писал Владимир Варшавский. Причины и глубоких внутренних корней ее большинство молодых поэтов, действительно, не знало, могло лишь строить предположения.

Но тот же Ходасевич с болью и сочувствием писал в связи с гибелью Поплавского: «За столиками Монпарнасса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнассе порой сидят до утра, потом что ночевать негде. Вздор, пошлый вздор, выдуманный сытыми слишком людьми — будто бедность способствует творчеству, чуть ли не „стимулирует“ его. Человек, не выспавшийся, потому что у него нет пристанища, человек, которого мутит от голода, человек, у которого нет угла, чтобы уединиться, — писать не может, хоть будь он сто раз гением».

И еще раньше, в 1932 году, в статье «Подвиг»: «Молодежь наша не только не может жить литературным трудом (это становится трудно также и для старшего поколения), но и попросту не имеет почти никакого литературного заработка. Она вынуждена писать урывками, в часы после одуряющей службы в конторе, на заводе, после сидения за рулем, после изнурительного физического труда».

Варшавский, отчасти упрекая Ходасевича в непонимании монпарнасской молодежи, не учитывал, что и сам Ходасевич во многом был в таком же почти положении: с мизерным заработком, без родины, без ощущения своей необходимости кому-либо. А главное, без будущего. Ходасевич с его трезвым взглядом прекрасно понимал, что освобождения России от большевиков, на которое многие надеялись, во всяком случае скорого освобождения, не будет. Но у него была все-таки своя «ниша» в виде постоянной, но не милой сердцу работы в «Возрождении», но и то иногда у хозяина газеты Гукасова возникали намерения закрыть ее, как было летом 1936 года… И Россия была для него не мифом, как для многих молодых, а чем-то реальным и в современном виде совершенно неприемлемым, недоступным. Такая определенность безнадежности была, по-видимому, легче. А может быть, и нет… Во всяком случае, он по-прежнему был предан литературе-подвигу, литературе-служению, литературе как вечному и неустанному труду и в этом смысле отвергал понятие «человеческого документа».

Отношения Ходасевича с Адамовичем и Георгием Ивановым, отражаясь в среде литературной молодежи, конечно, повлияли на его авторитет, на его положение в эмигрантских кругах в целом, вопреки его «общепризнанности», усугубили атмосферу его одиночества.

Поэзию самого Ходасевича Адамович вроде бы и ценил, но с оговорками, по-видимому для Ходасевича обидными. Еще в России, в рецензии на сборник «Путем зерна» он заметил, что стилистика стихов «куплена ценой утраты звукового очарования». В 1925 году, в «Звене» от 27 июня, в статье Адамовича написано: «Стихи Ходасевича? Они удивляют зоркостью взгляда, пристально напряженного, в упор. Но смущают отсутствием „крыльев“, свободы, воздуха». То есть в какой-то степени он примыкал к точке зрения Георгия Иванова на поэзию его антипода, хотя и называл при этом стихи Ходасевича «прелестными».

Но в своих более поздних рассуждениях о поэзии (в «Комментариях») он словно теоретически обосновывал поэтику Ходасевича: «…Отказываясь от всего, от чего отказаться можно, оставшись лишь с тем, без чего нельзя было бы дышать. Отбрасывая все словесные украшения, обдавая их серной кислотой. Не боясь одиночества, ища в одиночестве — как бы сквозь себя — связи с миром и будущим…»

Уже через много лет после смерти Ходасевича, в 1954 году, Адамович вспоминал: «Однажды, после одного из наших печатных споров, где взял я, кажется мне, довольно запальчивый тон, встретив Владислава Фелициановича, я сказал ему что-то вроде: „надеюсь, вы не сердитесь…“ Он улыбнулся: „что вы, что вы, подобные споры — одно удовольствие!“»

Обоих критиков сближало их серьезное отношение к своему ремеслу. В полемике с Гиппиус оба они отстаивали свой взгляд на критику как на особый литературный жанр, в то время как Гиппиус считала критику чем-то вторичным по отношению к литературе вообще. Оба выше всего ставили истину и были в своих статьях непредвзяты, не зависели от так называемого «кумовства», в котором Георгий Иванов много лет спустя обвинял Ходасевича. Оба выражали свои собственные независимые взгляды.

Ходасевич, при своей внутренней отстраненности от мира, всегда живо интересовался политикой, был в курсе политических и идеологических течений, многое в этой сфере предвидел и предчувствовал. Так, 18 февраля 1930 года он писал Берберовой: «С Кутеповым что-то осложняется, ибо сегодня прочел в газетах, что кабинет Тардье пал. Пал он по второстепенному финансовому вопросу, но накануне запросов о Советах. Коммунисты, социалисты, рад<икал>-соц<иалисты> и радикалы соединились именно так, как я предсказывал. Ты надо мной смеялась. Все „поражены неожиданностью“, я не поражен. Посмотрим, что будет дальше». Речь идет о похищении генерала Кутепова большевистскими агентами; для многих это еще оставалось тайной. Но Ходасевич был убежден, что это именно так и что с этим связано падение кабинета Тардье.

В сентябре 1938 года, предчувствуя надвигающуюся мировую войну (это было накануне Мюнхенского сговора), Ходасевич писал Берберовой, как всегда остроумно: «Ну, душенька, будем надеяться, что мы с тобой переволновались понапрасну: кажется, всеблагие хотят нас избавить от присутствия на их очередной пирушке (аллюзия на строки Тютчева: „Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир“. — И. М.). Это очень мило с их стороны. Не люблю роковых минут и высоких зрелищ».

11 августа 1932 года, в статье «О горгуловщине» («Возрождение») он метко и точно проанализировал причины убийства французского президента Поля Думера русским эмигрантом П. Горгуловым, человеком, не чуждым литературы (в ее бредовом аспекте): «К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация. Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы».