Россия 1917 года в эго-документах - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
сырые окопы сделали свое дело. Солдаты чувствуют себя обездоленными, покинутыми, обозлены, что
никто не приходит им на подмогу, что здоровые лоботрясы «заседают» и бесчинствуют в Москве и
Петрограде, а требуют «всего» только от фронтовых, которым и самим «жрать» нечего и лошадей
нечем кормить. Фуража совсем нет. Лошади это – обтянутые кожей скелеты на четырех палочках.
И вот поди же [1504], есть солдаты, кот[орые] [1505] кормят их из своего голодного пайка. «Лошадь, говорят [1506], бессловесная, она [1507] ни в чем не виновата». Самое ужасное, что [1508] в армии дух
упал. Это страшнее цынги, по мнению Жд[ан-]П[ушкина].
– Что же с нами будет, сказала я.
– Если не случится чуда, то Россия, подобно Турции, будет разделена на сферы влияния…
– То есть?
– То есть: немецкая, английская, японская, французская – угрюмо пояснил Жд[ан-]П[ушкин].
Нечего сказать – утешил…
Но в самой, в самой глубине души – я все-таки не верю, что мы так уж совсем пропали. Польша и
та не «згинела»… (253) Не сгинем и мы… Бог не попустит… Ведь мы же еще и не жили! Все только
собирались… [1509]
[***]
Белые столбы
Четверг, 1 июня
…Переехали на новую дачу. По нынешним временам, это подвиг. Две недели собирались. Из
старой прислуги с нами одна няня – Феклуша (254), тоже уже «тронутая» пропагандой и возмущенная, что муж ее не «бегит» от немцев (он в плену). Из [1510] двух [1511] горничных [1512] старшая –
мрачная белоруска, беженка [1513], (муж на войне) [1514], младшая бедовая и прехорошенькая
деревенская девчонка, которая ничего не знает и во все суется. Кухарка – загадочная особа с желтым
испитым лицом, в сером «дипломате» (255), на голове кружевная, рваная косынка, в ушах огромные
серьги, в руках растопыренный зонтик. Необыкновенно услужлива и противна. Миллион вещей.
Укладка и раскладка. Чего стоило добраться до вокзала! По дороге сломался [1515] автомобиль.
Шофер потребовал двойную плату. Заплатили. На Москворецком мосту [1516], (256) умолили
ехавших порожнем «товарищей ломовых» взять наши вещи и прислугу. Заломили бешеную цену. Мы
с благодарностью согласились. Сами погрузились с внучками в какую-то дряхлую пролетку.
Существо, именуемое лошадью, еле передвигало ноги. Паралитический извозчик на наши мольбы не
лезть под трамвай – угрюмо тащился по рельсам… На вокзал прибыли все «поврозь».
Выручил [1517] нас – наш канцелярский мальчик Саша (257). Без него мы бы пропали. Он летал по
вокзалу, собирал вещи, людей, достал носильщиков и приговаривал: – Это что! На Курском гораздо
хуже, а тут совсем ничего… Бог даст рассядемся и доедем! Каждый московский вокзал в настоящее
время представляет свалочное место ненавидящих друг друга людей. Нельзя ни пройти, ни сесть, ни
встать, можно только протискиваться через чужие ноги, узлы, корзины… Только я уселась на место, успокоенная Сашей, что все остальные тоже размещены – хоть и «поврозь», но «очень даже удобно», как меня какой-то «гражданин» вытолкнул из вагона, крикнув, что мой поезд давно ушел и
швырнув [1518] на мое место свой мешок, сел на него. Я опять очутилась на платформе и стояла
совершено растерянная, как вдруг увидела Сашу [1519], бросилась к нему и говорю: ведь это не наш
поезд, меня [1520] какой-то человек вытолкал…
Саша фыркнул: – А вы поверили!.. Это он нарочно, чтоб самому сесть. Ну и жулик народ пошел.
Самый это наш поезд: он еще не скоро пойдет. И все наши тут. Оно даже и к лучшему. Я вас к ним
подсажу… И вправду, разыскал вагон, где были законопачены дети и мы обрадовались друг другу, словно после долгой разлуки… Т[ак] к[ак] всяким испытаниям приходит конец, то и мы добрались до
нашей летней резиденции.
Много [1521] лет тому назад мне очень хотелось купить это имение (258). Оно принадлежало тогда
гофмейстеру Ж., просили за него очень дорого. Потом, оно [1522] было продано (вследствие роковых
обстоятельств!) за грош [1523] – умному [1524] купцу; переходило из рук в руки, а теперь
принадлежит какому-то дельцу. Прелестное место. Дивный дом. Но как на нем отразились следы
последовательных владельцев! Диваны красного дерева, старенькие комоды, кресла с вывалившейся
инкрустацией, трюмо на колонках, шкафы с переплетами, огромные столы карельской березы – и тут
же между ними […] [1525] декадентские пуфы fraise écrasée [1526], модные лампы, драпировки с
клеточками, вазы от Мерилиза [1527], (259) с [1528] глистообразными девицами… На гипсовой тумбе
граммофон… [1529] То, что уцелело от «дворянского гнезда» – очаровательно: большие комнаты и
маленькие с лежанками, верхний [1530] балкон с балюстрадой, узенькая [1531] лестница винтом и
широкая [1532] с решеткой, круглая терраса обвитая диким виноградом. Большой парк (конечно
запущенный) цветники (конечно остатки). Великолепные пруды высохли… Оранжереи
пусты… [1533] Ото [1534] всего веет такой элегией!.. Все уж это в прошлом… Сейчас [1535] имением
управляет старый, больной, глупый, жадный приказчик, не имеющий понятия о сельском
хозяйстве [1536], которому место за прилавком, в трактире. Он с утра до ночи ругается, соседние [1537] крестьяне его ненавидят, рабочие и поденщицы от него разбегаются, п[отому] ч[то] он
их не кормит и обсчитывает. Работают только человек 7–8 немецких и австрийских
военнопленных (260). Без них огорода бы не было. Но и они ненавидят управляющего и где только
могут делают ему на зло. Все здешние [1538] пленные [1539] прямо поражают своей культурностью.
На фоне окружающего неряшества, грязи, бестолковщины…
они [1540] такие [1541] чистенькие [1542], аккуратные, ловкие, умелые. С нами, единственными
дачниками чрезвычайно предупредительные и благодарно улыбаются, когда мы к [1543] ним
обращаемся [1544] по-немецки… нашу женскую прислугу «пленные» совсем обворожили (не
исключая «солдаток»). Эти [1545] «дамы» их кормят, а немцы им [1546] чистят самовары, моют
посуду, колют дрова, таскают под носом управляющего огурцы [1547] из уцелевших парников [1548], рассказывают про оставшиеся в Германии семьи… [1549] На кухне полное «братание» (точно на
фронте!)
Няня Феклуша мне сказала: – Очень даже хорошие люди немцы. И совсем неправда, что про них в
газетах писали. Вот я о своем Тите (261) плачу, а Марфуша об своем муже, а они, пленные наши, об
своих семействах горюют… Так кто же в «этом» виноват!..
[***]
М[ихаил] (262) укатил в Петербург. Его вызвали в «Особое совещание» (263) под председательством
барона Нольде (264). Эта комиссия, учрежденная [1550] при Временном Правительстве [1551] которая
должна подготовить [1552] проект законов для Учредительного собрания. М[и]х[аил] очень доволен, несмотря на все свое очень скептическое отношение к [1553] революции
