Генерал коммуны ; Садыя - Евгений Белянкин

— Женитьба не может быть решением одного, — рубил Славка, воодушевляясь. — Я буду всегда думать, чтобы моя жена не помешала нашей дружбе.

А о человеке Славка выразился так:

— Человеку дано много, он должен себе взять все: любовь, дружбу, силу и радость. Чтобы на земле была только радость. А ты как думаешь?

Сережа соглашался. Но прежде всего: — чистота в человеческих отношениях. Они сидели то на бревне, то на штабелях кирпича, то снова ходили, ходили, движимые одним желанием — только говорить.

И вдруг — Лукьянов; тот их не видел. В руке у него четвертинка водки. Разболтал, опрокинул горлышком в рот и, быстро вылакав — острый кадык при этом двигался вверх-вниз, — бросил пустую посуду в нагромождения стройматериала. Достал из кармана бутерброд и жадно стал есть.

Сережа и Славик хотели улизнуть потихоньку, но было поздно. Лукьянов смотрел на них осоловевшими глазами:

— А, Балашов. Вот дельце, — виновато оправдывался он, — иду домой с прогулки и вспомнил, что в кармане — нечто. Домой — нельзя: жена и сестры глаз не спускают, вот и решил завернуть, перед обедом. Что там — назад не отрыгнешь…

Сереже противно было слушать болтовню Лукьянова.

— Что, товарищ? Вы молодые, вам хорошо. Года, ребята, года… А что, может, ко мне в гости заглянем?

Сережа отрицательно покачал головой.

— А жаль, Балашов, ты золотой парень. Я на тебя совсем не обижаюсь, хоть и крыл ты меня на производственном… признаю: за дело. А товарищ твой красивый, очень приятный; а краснеет, как девушка; ну это… простите, мужчине оскорбительно краснеть, мужчина не ангел… и не… — Лукьянов долго подбирает подходящее слово, — и не балерина… У нас дороги разные: вам — к молодым, мне — к старухам.

Лукьянов огорченно и резко махнул рукой и заковылял восвояси.

— Это тот самый, которому Борька с Маратом камень в окно запустили? — спросил Славка, вглядываясь в сутулую спину уходящего Лукьянова.

— Тот самый.

Славик продолжил прерванный Лукьяновым разговор:

— А может, не надо учиться? Зачем? Растет кругозор, растут и потребности. Я пошел бы на гуманитарный, если бы не совесть. Они же не производят материальных благ.

— Труд учителя, по-твоему, неблагодарный? А разве ты — не материальное благо? Развитое общество не может жить как без рабочего, так и без ученого. Вот без паразита может жить и обязано. У нас есть паразитические должности, которые как раз и не ученые и не рабочие.

— Кто же это такие?

— Паразиты, хотя и не по своей воле, по воле дыментов. Вот у нас, в Гипронефти, есть должности совсем ненужные, а они существуют.

Шел третий час. Почти два с половиной часа они ходили. Постояли, раздумывая.

— Ну, что ж, в кино?

— Пойдем, — согласился Сережа, поняв, что для работы выходной день потерян.

Тетя Даша беспокойно открыла дверь:

— Волнуйся за вас, полосатых.

— Ты прости меня, тетя Даша, но сегодня воскресный… И потом у меня такая радость, разрешите, я вас поцелую.

— За что?

— Просто так.

— Одна пришла поцеловать просто так, теперь другой.

Но Славик все же поцеловал ее, и она, было отмахнувшись, сама притянула Славика и поцеловала.

— Вон какой вырос, мошенник, ремнем уже не возьмешь. — И подумав: —Я тебе вот что, дружок, поведаю. Пришла, этма, приятельница моя… ну, соседка; забыла, петух ее взял, как и звать-то. Вера. Говорит: к тете Сане еду. Толя работает, свекровь — тоже, малышей на тебя, тетя Даша, оставлю, ничего не сделается, мол, посмотришь. Боже избави! Нет уж, милая, я и старая для этого, с ползунками возиться, да и своих перенянчила, теперь избавь бог, а потом, когда малышей имела, по свадьбам не ездила, ишь, погулять решила, петух ее взял. Так я тебе скажу… А мать-то ждала, ждала тебя, беспокоилась, да и уехала с Маратом в гости. Отгадай, к кому.

— К Ершовым.

— Да нет… Ты блинчики, блинчики и молоко все выпей, до дна… Костя приехал.

— Папин друг, вот здорово! Он что? Из экспедиции?

— Вот уж не сказывали, не знаю.

— А я подружился, тетя Даша. Он старше меня, а разницы никакой. В кино был такой момент, я сжал Сережкину руку, а когда он на мою положил свою, я прошептал: «Навечно!» У Сережки так горели глаза.

— Ух ты, мой чувствительный.

— Ты не понимаешь, это очень крепкий союз, тетя Даша.

— Понимаю, сынок: сердце-то твое всегда настежь.

41

Жизнь — не те дни, что прошли, а те, что запомнились.

Нежный бархатный ковер подходил на буровой прямо к вышке. Жалко было топтать молоденькую травку, А однажды утром Тюлька удивился и позвал друзей — Андрея Петрова, Галимова. Зеленый ковер был усыпан чудесными желтыми цветами; цветов столько, что от них становилось в глазах радужно.

— Цветы, — по-детски умиляясь, сказал Тюлька.

— Цветы, — повторил Андрей Петров, добродушно похлопывая своего помощника по плечу. — Мягкая у тебя натура, Тюлька, даже сентиментальная, я бы сказал.

Этот день друзьям запомнился.

— А помнишь, когда Тюлька нам цветы показывал? — спрашивал Андрей Петров потом товарищей. — С того дня и повелось… И Тюлька двужильный, чего греха таить, с головой парень.

А получилось в тот день все просто. Таскали носилками на буровую глину, дружески подтрунивали над Тюлькиными желтыми цветочками: разлука; мол, уйдет от тебя, Тюлька, она, верная-то, уйдет, если завтра встанешь и не увидишь голубые, на все поле, голубые цветы. Вот как оно, Тюлька!

Тюлька молча мусолил папиросу. Не трогали его подковыривания. Бороздила лоб думка; уже несколько дней не оставляли в покое теплые, ласковые глаза Марьи.

Тосковал Тюлька. А сказать, поделиться с Андреем Петровым или Галимовым не мог: трудно было сказать, что он. Тюлька, не может жить без Марьи.

А тут разве до Марьи? В бригаде — драчка. Балабанов ушел. Второй день Андрея Петрова таскают: глинистый раствор лаборатория забраковала. Вязкость не та, воды много. А как без воды, если глины не натаскаешься?

И только, может быть, один Равхат крепился. И посматривал он на Тюльку как-то сбоку, с любопытством. Не выдержал Тюлька:

— Ты чего на меня косишься, как сыч?

Галимов, перевернув носилки, сел на них и потихоньку похлопал рукавицами по коленке.

— А зимой глину везут, прямо из карьера. Побей-ка смерзшиеся куски, то-то. — И, не скрывая своего отвращения, махнул рукой на старенькую глиномешалку. — А обещали порошок; завода нет — и порошка нет… Садись, Тюлька, я тебе одну вещь сказать хочу. Только пока ни-ни.

Тюлька сел и выжидательно посмотрел на Равхата.

— А зачем нам столько глины? — вдруг резко бросил Галимов. — Прихватов боимся?

Тюлька удивился. Как зачем? И в голову не приходило сомневаться в нужности глины. Каждый встречный мальчишка знает: без нее на буровой нельзя, Светло-желтый глинистый раствор, низвергаясь в скважину, бурлит по трубам и, встречая лопатки турбины, соединенные с долотом, вращает их с огромной скоростью; медленно, спокойно долото пробивается к нефти. Нет, без глины на буровой нельзя, иначе обвалы, прихваты.

Прищуриваясь, Галимов изучает Тюльку;

— Эх ты, воспитанник Андрея, а не поймешь.

— А что понять-то? — морщится Тюлька.

— А вот что; хоть Балабанов и пьяница, и негодяй, и работал кое-как… а приметь, прихватов у него никогда не было и зачастую бурение шло мягко.

Тюлька неопределенно пожал плечами.

— Это тебе не цветочки, елки-палки. А раствор его — зелье… никогда не отвечал требованиям: одна вода. Где его вахте таскать глину, только бы объегорить. Понимаешь, а прихватов не было. Вот загвоздка.

Может быть, Тюлька и понял бы кое-что, да приехал инженер участка.

— Если раствор не будет отвечать условиям, остановлю бурение, — злился тот. — А тебе, Андрей, стыдно! Как-никак культурная бригада.

— А я что, — ухмыльнулся Андрей, — потаскай-ка глину… душа из тебя вон.

Инженер признался; в других бригадах еще хуже — с раствором маята.

После обеда не бурили. Велись профилактические работы. Монтажники почти на метр, передвигали вышку, ремонтники осматривали оборудование. И только вахта бурильщика из четырех человек, ожидая окончания затянувшейся подготовки, отиралась в культбудке. Галимов ходил на взгорье и принес букет Тюлькиных цветов;

— Это тебе, Тюлька, ты их первый заметил.

Андрей перехватил цветы;

— Измена изменой, — вдруг выпалил Галимов, — а я думаю, так; бурить на воде!

— Ты что? Одурел?

Предложение Галимова оказалось неожиданным. Андрей Петров почесал затылок.

— Всыпят, — горячился Галимов, — а попробовать надо. На чистой воде, понимаете, на чистой воде. Ведь и на войне без риска никто победы не одерживал.

И он рассказал, в чем тут дело. Вязкая глинистая жидкость менее пригодна, чем чистая вода. Вода лучше будет очищать скважину от размолотой породы. А от глины изнашиваются лопатки турбины.