Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

Во-первых, и сами по себе эти покойники были, если уместно так выразиться, омерзительны. Все они явно стали жертвами несчастных обстоятельств, а не естественного умирания. И хотя естественное умирание тоже далеко не всегда выглядит пристойно и даже может быть отвратительным — мало ли таких болезней, которые уродуют умирающего человека? — однако увечья, полученные при жизни и ставшие роковыми, намного чаще делают смерть особенно отталкивающей. В эту же категорию следует занести и смерть от таких происшествий, как утопление, в дыму или в огне пожара, отравление токсичными и жгучими веществами, кислотные — и подобные им — ожоги.

Возможно, иные из любознательных и отдающих дань хронике происшествий читатели вспомнят непонятно как прошедшие цензуру и опубликованные снимки погибшего по собственной неосторожности купца второй гильдии Тимофеева. Совершив отгрузку азотной кислоты на судно, он и сам поднялся на борт для подписания бумаг. Но вместо того, чтобы пройти в каюты чинно и спокойно, он, показывая свою молодецкую удаль, побежал — перепрыгивая с одной на другую — по составленным на палубе бочкам. Крышка одной из них не выдержала, и Тимофеев в одно мгновение по горло погрузился в кислоту. Смерть его была ужасна[141]. Из полицейского протокола пришлось опустить показания капитана: потрясенный судоводитель только рыдал и даже несколько дней спустя, возвращаясь мысленно к происшествию, не мог говорить на эту тему членораздельно.

Если читатель действительно припомнит эти фотографии, он более или менее составит себе представление, о каких в том числе трупах идет речь применительно к карточкам Саевича. Может читатель — при желании, разумеется — найти и фотографии погибших на страшном пожаре в доме Струбинского[142]: не только изувеченных падением с высоты на булыжник, но и добитых проездом по ним — к счастью, уже по мертвым — пожарных лестниц[143]. Наконец, совсем уж просто открыть любой учебник по судебной патологической анатомии: в такого рода изданиях хватает, как правило, иллюстративного материала — сгоревших, задохнувшихся, утонувших. Мы же — исключительно из этических соображений — от размещения иллюстраций воздержимся.

Во-вторых, необычное искусство Саевича усиливало впечатление. Если уж даже простые снимки обезображенных покойников способны иной раз вызвать рвотные позывы, то что говорить о снимках, сделанных… пожалуй, да: в извращенной — здесь будет правильно сказать именно так — манере?

Трупы на карточках Саевича отнюдь не выглядели как живые или хотя бы пристойно. Князь Кочубей, рассказывая Можайскому об экспериментах фотографа и Кальберга, явно ошибся: он или сам что-то не так понял из кем-то рассказанного ему, или его ввели в заблуждение. Нет: трупы выглядели еще ужасней, чем, вероятно, были на самом деле. Их уродство подчеркивалось в деталях. Некоторые из погибших были сняты многократно: на одних из фотографий выделялось то, а на других — иное уродство. Такие карточки висели бок обок, рядышком, и производили особенно жуткое — маниакальное — впечатление.

Но и выделение, подчеркивание уродств и увечий — это было бы еще ничего. Намного хуже инстинктом воспринималось то, что фотограф в полной мере воспринял модную идею «оживления» усопших — тут как раз князь Кочубей оказался прав — и сделал «своих» покойников этакими восставшими монстрами. Эти монстры смотрели на зрителя, принимали всевозможные очеловеченные позы, шевелили руками и ногами, держали букеты, носили свадебные наряды, имели ордена и медали, принимали подарки и одаривали других. Всё это настолько не соответствовало нормальному человеческому представлению об этике, что вызывало ужас и тошноту куда сильнее, чем сами уродства и увечья. Если мода румянить покойника и сажать его — памятной фотографии ради — за обеденный стол могла хотя бы найти извинение в горе утраты любимого человека, то сотворенное Саевичем было попросту мерзко и гнусно.

Иван Пантелеймонович и Можайский, стоя перед страшным занавесом, окаменели: сотворив по крестному знамению, они застыли — в изумлении, в ужасе, в отвращении. Так, словно с занавеса, протягивая к ним свои отвратительные щупальца, на них смотрели не множество умерших людей, а Медуза Горгона: многоликая и безжалостная к любому, кто осмеливался бросить на нее взгляд.

Сколько времени прошло в таком оцепенении, сказать непросто: возможно, секунды; возможно — минуты. Нарушилось оно тем, что занавес дернулся и стал — вместе со всеми прикрепленными к нему карточками — отодвигаться в сторону.

Иван Пантелеймонович попятился и начал креститься. Можайский, тоже непроизвольно сделав шаг назад, потянулся к кобуре.

— Кто вы такие и что здесь делаете?

Можайский убрал руку с кобуры и всмотрелся в появившегося на пороге угла человека. Узнал он его практически сразу, хотя и встречал — если вообще когда-нибудь встречал — разве что мельком: уж очень ярко описывал его Гесс.

— Григорий Александрович?

Саевич — это был, разумеется, он — прищурился: свет фонаря, направленный давеча на занавес, падал теперь на фотографа и слепил его. Саевичу было трудно в двух сумеречных фигурах опознать полицейского офицера и полицейского кучера. Поняв это, Можайский поднял с пола фонарь и переставил его на тумбочку. Свет в помещении распределился более равномерно.

— Юрий Михайлович? — Саевич был искренне удивлен. — Вы?

Можайский, не подавая руки, формально представился.

— Верните занавеску в прежнее положение, пожалуйста.

Саевич отвернулся, задернул занавес, отчего кошмарные фотографии снова оказались на виду, опять повернулся лицом к Можайскому и вдруг, бросившись вглубь угла, закричал с отчаянием и болью:

— Что вы наделали!

Иван Пантелеймонович и Можайский переглянулись, причем взгляд Ивана Пантелеймоновича был полон снисходительной укоризны: мол, и правда ведь — зачем, вашсъясть, вы такой беспорядок учинили?

Саевич тем временем, уже не обращая внимания на своих посетителей, встал на колени перед грудой растоптанных, иной раз — смятых и разорванных фотографий и начал их перебирать, отпуская одно горестное восклицание за другим и чуть ли не плача. Можайский, вообще настроенный очень скверно, ощутил на мгновение неловкость — что-то, похожее на укол совести, — но тут же снова стал непримиримо холоден.

— Будьте добры, поднимитесь.

— А? — Саевич оглянулся и бессмысленно-потерянно посмотрел на пристава.

— Я говорю, встаньте, Григорий Александрович! Или я подниму вас силой!

Саевич, мотнув грязными, засаленными волосами, подчинился, но взгляд его по-прежнему выражал одно лишь непонимание происходившего и горькую обиду.

— Это что такое?

Теперь уже Саевич смотрел не на Можайского, а на занавес, отделявший его угол от угла сумасшедшей старухи. Сначала — очевидно, уперевшись взглядом прямо в карточки, а не в скрывавшее их полотно — он явственно удивился, но уже в следующее мгновение на его лице появилось выражение облегчения:

— Они целы!

Быстро подойдя к занавесу, Саевич начал аккуратно снимать с него фотографию за фотографией, а когда его руки наполнились, без смущения и стеснения обратился к Можайскому:

— Помогите мне!

И снова Можайский переглянулся с Иваном Пантелеймоновичем, но на этот раз во взгляде Ивана Пантелеймоновича была растерянность, а сам Можайский опять почему-то почувствовал угрызение совести.

— Послушайте…

— Нет-нет: сначала помогите мне снять их и сложить в коробки. — Саевич явно повеселел и уже не был похож на растерянного и убитого горем человека. — Потом я всё объясню! Теперь-то уж, Юрий Михайлович, я понимаю, зачем вы здесь!

Можайский — буквально сопротивляясь самому себе — шагнул к фотографу и принял у него из рук часть фотографий. Иван Пантелеймонович, подхватив с пола одну из коробок, подставил ее так, чтобы Юрий Михайлович мог сразу, принимая их от Саевича, укладывать карточки внутрь.

— Да уж, Григорий Александрович, сделайте милость: объясните!

32

Не только, однако, открытия Можайского предопределили то, что события, начиная с утра, понеслись галопом. Свой вклад внесли и другие, поэтому справедливо будет вернуться немного назад — на несколько буквально часов — и рассказать читателю о действиях тех, кого мы поневоле оставили «позади». Начать, возможно, будет разумно с Вадима Арнольдовича Гесса.

Как, несомненно, помнит читатель, распоряжением Можайского Гесс отправился в Анькин кабак, к Петру Николаевичу — основному и самому ценному информатору «нашего князя».

Выйдя еще до света, Вадим Арнольдович прошел через двор Ларинской гимназии и Гутхейлевской фабрики, принял немного левее, оставил по правую руку скверик учительской семинарии и, шагая теперь все время прямо то по наваливавшимся с боков, то по расступавшимся проулкам меж тыльными, мрачноватыми и прихотливо отстроенными фасадами доходных домов, вышел к неприятного вида зданию — торцом пристроенному к дому Бремера. В этом здании находились сразу два питейных заведения: в подвальных помещениях — собственно Анькин кабак, а прямо над ним — пивная акционерного общества «Бавария».