Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию - Алексей Федорович Лосев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Идеализм первобытный: общее (понятие, идея) есть отдельное существо»[175].
Наконец, не используя конкретного инкорпорированного синтаксиса и лежащей в его основе коммуникации, многие ученые дали своему «мифологическому субъекту» такую большую волю, что инкорпорированное предложение совсем уже теряет всякое место в истории абстрагирующей деятельности человеческого мышления и потому оказывается пассивным привеском «мифологического субъекта», целиком вычеркнутым из истории логики. Вместо этого, исходя из инкорпорированного синтаксиса и используя все решительно его основные элементы, мы дали логическую интерпретацию также и порядковому характеру определяемого и определяющего в инкорпорированном предложении, откуда, как было указано выше, вытекает принцип пространственно-временной конфигурации. Все это диктуется стремлением понимать синтаксис не просто логически, но прежде всего коммуникативно, как орудие общения, и все логические выводы делать только на основе наличной здесь коммуникативной предметности.
Если язык, и в частности та или иная синтаксическая форма, в самом деле есть орудие общения, то и отсутствие морфологии и порядковый характер членов предложения тоже есть орудие общения. А это значит, что тут имеется особый предмет, который всерьез утверждается и всерьез сообщается одним человеческим субъектом другому. И в то время как логически все типы предложения совершенно одинаковы и абстрактное суждение совершенно не зависит от того, каким предложением оно выражено, в это самое время не логически, но коммуникативно все типы предложения совершенно различны, поскольку они сообщают разное; и не абстрактное суждение, но коммуникативное тоже везде разное и соответствует разным типам предложения. Поэтому если мы хотим говорить о логике именно в связи с синтаксисом, то это значит, что мы ставим вопрос о таком мышлении, которое не только абстрактно, но и направляется к своему практическому осуществлению, т.е. становится языком. Но тогда имеется и своя особенная коммуникативная предметность, для каждого типа предложения вполне специфическая и всегда связанная с конкретной грамматикой каждого такого типа предложения. Это и есть то, что часто заменяется общими логическими дедукциями и что требует всю работу по изучению инкорпорированного строя начинать сызнова.
О типах грамматического предложения в связи с историей мышления
[176]
От инкорпорированного строя к эргативному
В нашем кратком наброске нет никакой возможности прослеживать всю историю предложения со всеми ее бесчисленными оттенками, переплетениями, рудиментами и нагромождениями. Кроме того, множество языков в этом отношении остается в науке еще не изученным. Но в этом нет и никакой необходимости, потому что разыскание логического аналога для многих типов предложения или встречает неодолимые трудности, или дает незначительный эффект. Считая, что инкорпорированный, эргативный и номинативный строй предложения являются наиболее показательными для истории абстрагирующей функции мышления, мы и останавливаемся на них несколько более подробно. Прочие же типы предложения мы будем обсуждать кратко, выбирая из них то, что более показательно для истории исследуемой нами связи языка и мышления.
1. Двучленная инкорпорация.Первым таким этапом на путях развития абстрактного мышления после полной инкорпорации является то, что можно назвать двучленной инкорпорацией и что обильно представлено в гиляцком языке. Сущность этой двучленной инкорпорации сводится вот к чему.
Вместо единого инкорпорированного слова-предложения мы здесь имеем две инкорпорации, причем характерным образом одна функционирует здесь как подлежащее, другая как сказуемое. И подлежащее и сказуемое, следовательно, являются здесь целыми комплексами разных слов или основ с характерным для инкорпорации механическим приклеиванием одного значащего звукового комплекса к другому. Подлежащее и сказуемое и здесь все еще продолжают определяться местом своей постановки в предложении: подлежащее стоит впереди, а сказуемое за ним следует. Но самое интересное здесь то, что сказуемое снабжается в данном случае специальным показателем сказуемости, – новость, которую мы раньше нигде не встречали. Этому показателю сказуемости, конечно, далеко до развитых форм глагола в последующих ступенях языкового развития. Он еще вполне механичен, действуя здесь наподобие всегда одинакового гвоздя, сколачивающего две любые доски. Тем не менее здесь мы находим туманное предвестие будущего богатства предикативных показателей в языках индоевропейской семьи.
Сравнивая эту двучленную инкорпорацию с разобранными у нас выше нерасчлененной и одночленной, мы сразу видим огромный шаг вперед, сделанный языком. Подлежащее и сказуемое являются здесь уже не просто чем-нибудь, т.е. тем «нечто», о содержании которого языку нечего сказать грамматически и которое узнается только по месту своей постановки в предложении. Нет, это нечто вполне специфическое, раз для сказуемого имеется здесь свой собственный грамматический признак. Вместе с тем здесь возникает возможность говорить и о подлежащем, как уже именно о подлежащем и о сказуемом как именно о сказуемом. А это значит, что язык пытается здесь выразить и их взаимоотношение. Ведь подлежащее есть определяемое, а сказуемое – определяющее. Подлежащее есть нечто неизвестное, а сказуемое делает его в том или ином отношении известным, так что и само предложение есть некоторого рода переход от неизвестного к известному. Подлежащее есть нечто внутреннее и как бы некоторое основание. Сказуемое же есть нечто внешнее и как бы некоторое следствие, так что все предложение (а значит, и суждение) есть закономерный переход от внутреннего к внешнему и от основания к следствию. Это взаимоотношение подлежащего и сказуемого может быть характеризовано с самых разнообразных сторон, и указываемые нами здесь стороны этого взаимоотношения нисколько его не исчерпывают и только приблизительно намечают. Но как бы его ни понимать, оно как таковое уже найдено в двучленной инкорпорации, уже зафиксировано – пусть механически и не столько грамматически, сколько лексически, пусть топорно и неповоротливо, пусть везде одинаково и без всяких оттенков. Это – огромный шаг вперед потому, что у слепых инстинктов жизни и у слепой животной чувственности отвоевана для мышления еще одна область. В полной инкорпорации мысль отвоевала место, необходимое для постановки субъекта и в предложении и в суждении. В двучленной же инкорпорации отвоевана уже специфика этого места и зафиксирована грубым, но уже вполне значащим языковым образом.
Что же это дает для мышления? Поскольку части речи и на этой ступени почти еще не различаются, перед нами тут пока еще безраздельное царство мифологии с теми
