Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А, это байки всё! Мне тоже однажды дед по пьяни рассказал, что ему двоюродный брат из Штатов привет передал. Типа кто-то бросил конверт в ящик, без марки, понятное дело, только с именем, а там написано, мол, сестра умерла в Париже, я еле добрался до Америки, тут все нормально, работаю по специальности, твой брат Никита.
– А кто он был по специальности?
– Не знаю. Наверное, военный, как и дед.
– А вот, ребята, я что скажу. Если хочется отсюда сделать ноги – так это раз плюнуть. Есть много способов.
– Первый – устроится Карацупой на границу!
– А лучше – Индусом!
– Нет, для собак есть надежный способ: кошки. Ловишь кошек, полный мешок, выпускаешь их на границе – и всем пограничникам ближайшие сутки не до тебя, их овчарки гоняют кошек.
– А если кошки черные, пограничники тем более боятся хоть шаг сделать!
– Ладно, ладно, я серьезно. Надо просто много заниматься спортом.
– И тогда сможешь очень быстро убежать?
– Дурак! Тогда тебя пошлют на какое-нибудь соревнование, и ты сможешь там и остаться.
– Ага! Много заниматься спортом! Лучше просто самолет угнать. Берешь у фатера трофейный «вальтер», направляешь на летчика и говоришь…
– Лети в Париж!
– Нет, до Парижа не долетит. Говоришь: лети в Турцию!
– В Константинополь, как твоя тетя!
Сергей смеется вместе со всеми, но вдруг замечает, что пьяный старик встал и обманчиво твердым шагом направляется к их столику.
– Чуваки, – шепчет Сергей, – шухер, чуваки.
– Париж, – сипит старик, – фигня этот ваш Париж. Ваши отцы наконец победили в Большой Игре. Создали империю, равную британской. Захватили пол-Европы! А вы, дураки, мечтаете о Париже! Лучше мечтайте о Востоке, о новых колониях. О Китае и Индии! Об Афганистане и Иране! А Париж… придет время, мы захватим и Париж!
Полная диссоциация. Исчезновение и растворение. Иначе – кто в самом деле в это поверит? Да, ресторан «Восточный» в самом деле существовал, первый этаж гостиницы «Европейская», перекресток Невского и Бродского (ага, Бродского! У географии тоже есть чувство юмора), поэты из Горного института в самом деле собирались там, прозаики, кстати, тоже, и все они были будущие гении, как же без этого, но чтобы вот такое нести вслух – про кошек, самолет и трофейный «вальтер»? Когда всего год назад Алик Гинзбург получил срок за издание «Синтаксиса»? Помилуйте, никто так себя не вел. Сережа, видимо, перепил и задремал…
А старик с его мечтами о мировой советской империи? Безумцев, конечно, всегда хватало, но чтобы так, в ресторане, к незнакомым людям? Нет, говорите что хотите, но здесь мы опять в области зыбких снов и забвения, почти такой же, в какой потерялся Вифредо, заплативший за свои свободные путешествия пятью годами репрессивной лечебницы для умалишенных.
А его друзья, искатели северо-западных проходов, соратники по ночным хаотическим блужданиям? Что сталось с ними? Найдем ли мы в музеях их картины, а в учебниках – имена? Или в конце концов Париж оскудел и перестал каждые десять лет выплевывать новое поколение гениальных художников?
Вифредо заказывает еще один пол-литровый графин вина, допивает в четыре приема. За окнами – или внутри черепной коробки? – нарастает знакомый гул Парижа. Вифредо кривит губы, морщит нос и, нагнувшись к бармену, спрашивает:
– Я здесь бывал лет пять назад, не помнишь? Нас пятеро было, негр из Америки, немец, румын и француз. Не помнишь?
– Пять лет? – переспрашивает бармен. – Большой срок. А ты-то где пропадал?
Вифредо не слышит его:
– И еще девчонка, совсем молодая. Такая худая, с короткой стрижкой. Может, хоть ее помнишь?
– Разве упомнишь всех девчонок, которые были молодые пять лет назад?
– Ее звали Анастасия, Асия. Русская.
Бармен замирает, словно задумавшись.
– Вроде была одна такая, но пару лет как уехала из Парижа. Не то в Китай, не то в Россию.
– В Россию?
– А может, и на Кубу. – Бармен забирает пустой графин и протягивает руку за мелочью. – Ты, парень, не задерживайся: комендантский час на носу.
– Комендантский час?
– Комендантский час, а как же. И не думай, что тебя не касается: в темноте сам черт не разберет, араб ты или метис. В участке потом будешь доказывать, хреном необрезанным трясти.
Вифредо выходит в сырой туман. Комендантский час, надо же. Похоже, он опять заблудился – на этот раз во времени. Какой год-то на дворе? 1942? 1944? Сейчас из тусклых сумерек появится немецкий патруль, шнель, шнель, хенде хох, добро пожаловать в одну компанию к родителям твоей Асии! Кирпичная стена, белесая мгла вместо воздуха, вспышки выстрелов… еще один иностранец пал смертью храбрых за la belle France. Вечная память героям! Спи спокойно, ты будешь отомщен: после Победы слабых на передок парижанок обреют налысо.
– Слушай, Серега, – ерничает Толстый, – а ты сам – не кубинец? Высокий, смуглый, с бородой.
– Я донской казак! – бурчит Сергей. – А что смуглый, так мы же с юга.
– А я-то думал, у нас здесь свой вива-фидель завелся!
– Иди ты!
Как они выбрались из «Восточного ресторана», никто уже не помнит. Слава Богу, не расколошматили легендарное зеркало в вестибюле – Сергей почти вошел в него, но Рыжий с Витькой удержали. Очкарик все это время втирал им про хатха-йогу, индуизм и Блаватскую, а Толстый пытался втянуть всех в спор о сравнительных достоинствах Фолкнера и Хемингуэя.
(перебивает)
Когда мне было лет двадцать, я прочитал «Праздник, который всегда с тобой». Был потрясен. Особо запомнилась мысль, что настоящий писатель должен голодать. Я хотел быть писателем и решил последовать совету Хемингуэя.
Несколько дней я съедал по два-три куска хлеба. Был очень собой горд. Заодно и деньги экономил.
Потом я пришел в гости к одному старому еврею, физику-ракетчику. Он жил вдвоем с женой в большой генеральской квартире. Был, кажется, единственный штатский на весь дом.
Жена накрыла на стол. Поставила салаты, селедку под шубой. Принесла запотевший графинчик.
Мы выпили с хозяином по рюмке. Он предложил закусить, и я сказал, что не ем. Голодаю, потому что хочу быть писателем, как Хемингуэй.
– Я тоже в молодости голодал, – кивнул старый физик. – Когда из Гомеля в Москву приехал. Допоздна в библиотеке сидел, а потом шел пешком через весь город в общежитие. Как сейчас помню: иду по трамвайным путям – и так есть хочется! Аж живот сводит.
Мне стало стыдно. Я тут же положил себе полную тарелку оливье и решил, что рецепт Хемингуэя не годится для России.
Если повезло родиться в сытое время – не надо выпендриваться.
Это было в середине восьмидесятых – так что потом мне довелось голодать безо всякого Хемингуэя.
Потом, конечно, никто не мог вспомнить, кому первому пришла в голову идея «сыграть в Париж». Во всяком случае, Сергей до конца жизни был уверен, что именно он втянул новых друзей в эту авантюру.
– Мир, – якобы объяснял он, – состоит из тонкой материи. Силой нашего сознания мы можем ее порвать – или трансформировать! Нас здесь пятеро, мы молоды и сильны, – тут Сергей пошатнулся: он занимался боксом и был ростом под два метра, но, видать, ленинградская водка оказалась слишком крепкой. – Да, молоды и сильны! У нас есть город – и есть карта. Если мы совместим их, то силой нашего сознания сможем на эту ночь превратить Питер – в Париж.
Виктор понял сразу, остальным пришлось объяснять еще раз. Сергей порывался достать карту, но Виктор удержал:
– Промокнет, ты чего! Да и зачем нам карта! Вот наш бульвар Монпарнас, другого нет и не будет, – и он махнул рукой в ту сторону, где Невский упирался в невидимое Адмиралтейство.
– Наш Монпарнас! – взревел Толстый. – А где же наша «Ротонда»?
– Наша «Ротонда» будет прямо здесь! – и Виктор хлюпнул ногой по луже. – На Малой Садовой!
– Надо войти и пропустить стаканчик!
– Нет, чуваки, «Ротонда» закрыта…
– На учет?
– Навсегда! Папаша Либион продал ее, разве не помните?
– Нет! На учет! Учтут наши пожелания – и откроют.
– Через пару лет.
– Через пару десятков лет!
Потом они двинулись дальше по бульвару Монпарнас в сторону «Клозери-де-Лила». Дождь прекратился, промозглая ночь дышала туманом и болотным духом.
– В Париже тоже есть болото! – провозгласил невидимый Витька, а Толстый захрюкал, настолько смешной показалась ему мысль о парижском болоте.
– Что Париж? – сказал Очкарик. – Там тепло, там солнце. Вечная весна. Что нам там делать? Мы же здесь выросли. Мы знаем такое, что парижанам и не снилось.
– Холод и зиму?
– Холод и зиму, да. И надежду на весну.
– На оттепель.
– На весну. На настоящую весну. Это закаляет характер: каждый год знать, что весна наступит, хотя надежды уже нет.
