Алые росы - Владислав Ляхницкий

— Пусть ружье мне отдаст отцовское. Сколь прошу.

— Передам, доченька, передам, моя славная, — с неожиданной ухмылкой протянула Гудимиха и, оглянувшись по сторонам, зашептала: — Может, доченька, правда твоя, и впрямь не с руки тебе в доме Устина. Может, счастье твое в другой стороне. Эх, доченька, доченька, одели ты меня подарочком… я такое тебе скажу, век станешь благодарна Гудимихе. Анженер на руднике Баянкуль стряпуху ищет. Пять рублев в месяц, пуховый платок к зиме… ну, а остальное как подойдет…

— Разве я угожу на анженера деревенскими щами?

— Может, другим угодишь, — и причмокнула: — Красивый он. Холостой. И не стар… Стоит только шепнуть, солдатки в очередь станут. А тебя он где-то видал и шибко ты ему поглянулась. Ну уж, само собой, отблагодаришь меня по-хорошему… Шаль подаришь, сапожки на пуговках. Я на пуговках шибко люблю, штоб со скрипом.

— Тетка Степанида, как у тебя язык повернулся такие слова говорить? Богомолка… Постница… — Ксюша прижала ладони к запылавшим щекам. — Может, погрезилось мне?

— Не-е, все как есть. Анженер холостой.

— Ежели б не старость твоя, не молитвы твои, я б глаза тебе выдрала…

Голос перехватило. Повернулась Ксюша и, не прощаясь, пошла прочь.

— Зачем же их рвать. Не твои глаза и не трогай, — не растерялась, привычная ко всяким оборотам Гудимиха. Презрительно поджав губы, побрела себе дальше. — Эх, никуда не денешься, птаха. Сама прилетишь. Другого пути тебе нет. Устин обложил, как волчицу. Только тогда сапожками да шалью тебе не отделаться.

Заревом пожара полыхал закат над крышами Рогачева. Казалось, земля горит за селом. Горы вспыхнули, углятся, бросают в небо багровое пламя, и сизый дым далеких слоистых туч стелется над закатом.

Таким же огнем пылала обида от Степанидиных слов. Ксюша запыхалась, но продолжала быстро идти по длинной улице Рогачева.

— В полюбовницы за сапожки… как уличну девку на постель к себе волокут?.. А Устин-то, Устин, — задохнулась от гнева.

Перешла неглубокий овраг, что отделял Новосельский край от старожильческого. Там пошла тише: дыхание перехватило, а то б все бежала от позора подальше.

Навстречу ленивой рысцой трусила коренастая лошаденка. На ней, без седла, расставив длинные ноги, сидел бородатый мужик. Плечистый, рубаха словно на коромысло надета.

«Дядя Харлам! Другого такого нет на селе. Рыжий дядя Харлам!»

Ксюша стремительно перебежала дорогу.

— Здравствуй, дядя Харлам! К тебе я, дядя Харлам. Работу ищу. А на работу я спорая. И ничего с тебя, кроме харчей, не возьму.

— Гм, нужда в тебе есть: баба шибко болеет, да с Устином ссориться неохота.

— При чем тут Устин?

— Сама знашь… — оглянулся воровато по сторонам и стегнул лошадь.

Не помнила Ксюша, как прибежала домой. Арина уже легла спать. На ощупь добралась до стола.

— За што, Устин-то, за што меня?

С полу, где постелила на ночь постель, зевая спросонок, заговорила Арина:

— Я чаяла, ты ночевать не придешь. Ванюшка на пасеку нынче уехал…

— Уехал?! — повторила Ксюша с насторожившей Арину радостью. — Наконец-то!

Уехал — значит, развязаны руки. Можно сделать, что задумано еще осенью, ради чего пришла сюда, в Рогачево, из-за чего, боясь подвести товарищей, не шла на работу, в коммуну. А если кто помешает? Быть не может. Казалось, звенит тишина и блестками светится темнота. Быстро встав с лавки и сбив на пути табуретку, направилась к выходу.

— Куда ты на ночь? — окликнула Ксюшу Арина. — Неужто на пасеку к Ваньше? Как хошь — не пущу, — вскочила и загородила собой дверь. — Опомнись!

Ксюша и вправду опомнилась. Она думала, что к отъезду Ванюшки наймется к кому-нибудь на работу и в ответе за все будет только сама. На работу не поступила. Живет у крестной, и месть может обрушиться на Арину! А когда еще вновь отлучится Ванюшка? Значит, ждать снова? До каких же пор ждать? А может, простить? Примириться?

Сквозь думы, издалека, доносился голос Арины: то тихий, воркующий, она убеждала в чем-то Ксюшу, то голос звучал раздраженно, Арина упрекала, ругала.

— Убежала из-под венца, Осрамила честных людей, а теперь кого-то винит! У меня кажинное утро, как встану, сердце сжимается, не намазали ли дегтем ворота? Тетка Матрена месяц глаз просушить не могла, как ты опозорила их. Вспомнит — и в слезы. Ванька спился совсем. Я, если б не кресна тебе…

Медленно, как сквозь туман, проступало значение слов Арины.

— Значит, Устин… и Матрена сказали, што я сбежала с Сысоем… Так вот почему по их наущению меня не берут на работу?

— А кто же беглу невесту возьмет? Такие обиды, Ксюшенька, до гроба не забываются.

— Вон оно как! Выходит, сбежала я? Смиловалась с Сысоем. Обидела Устина с Матреной! Ну уж нет, не прощу!

Оттолкнула Арину и выбежала на улицу. Скрипнули ступеньки крыльца под ногами Ксюши и тишина наступила, неслышны шаги по траве.

— Ксюша, вернись… — не получая ответа, Арина хитрила: — Я тебе што-то еще скажу.

— Ничего мне больше, кресна, не надо. Все знаю.

Зашуршало сено у стайки. Ксюша искала что-то. Видать, у нее там тайник.

— Кресна, прощай, — донеслось из ночной темноты. — Ты сказывала, у тебя в укладке кольца мои остались, сережки, наряды. Все вяжи в узел — и уходи…

— Ксюша, што ты задумала?

Арина сбежала с крыльца — а дальше куда? Солома у стайки перестала шуршать, и голос Ксюши в последний раз раздался от самых ворот,

— Кресна-а, прощай…

10.

Вот он новый, высокий, нарядный дом, где сегодня живет Устин. Дом, построенный на Ксюшины деньги.

Ксюша перелезла через забор. Собаки забрехали, но быстро узнали ее и заластились. Старый Буран — с ним Ксюша десятки раз ходила в тайгу — заскулил от радости. На грудь ей бросился. Она дала ему хлеба.

— Цыц, Буран, смирно лежи, — тихо приказала Ксюша.

Послушный пес лег, а рядом расселись другие псы. Тогда Ксюша, стараясь как можно меньше шуметь, сняла с забора жерди, подперла дверь в старую избу, где жили теперь батраки. Да зря это сделала, батраки все на поле. Так же быстро подперла жердью дверь в новую избу. Ставни подперла жердями.

В доме проснулись. Послышался крик Матрены. Устин заломился в дверь.

— Кто там? — ругался в три господа.

— Богу молись, если он есть, — крикнула Ксюша. Радость стянула судорогой скулы, а тело как полегчало.

— Ксюха? Подлюга, што ты задумала? Так тебя… Подожди, только выйду…

— Не выйдешь! Молись!

Быстро прошла к сеновалу, притащила охапку сена и бросила возле крыльца. Дверь содрогнулась от ударов Устина и Симеона. Но крепко сделана дверь. В шпунты. Да еще на гвоздях, да еще железом обита.

— Подлюга, пусти… Не балуй, — ругался Устин.

Не отвечая, Ксюша достала из-за пазухи кремень, кресало, трут — что взяла из тайника — и высекла искру. Затеплился трут. Ксюша раздула его, сунула в сено и снова сильно подула. Долгожданный синенький огонек вынырнул из темноты и зверьком забегал по сену.

— Гори-и-те-е, — закричала Ксюша.

Воем ответили из-за двери.

Ксюша исступленно кричала:

— Гори-ите, гори-ите, гори-и-ите, — и, потирая руки, притопывала ногами от торжества.

Огонь разгорался. Стало заниматься крыльцо.

— Гори-и-те, подлюги… — кричала, не сторожась. Ксюша прекрасно знала, что в селе поджигателей убивают. Можно б успеть убежать и спастись. Нет, ноги не шли. Хотелось самой увидеть, как сгорит этот дом вместе с Устином, Матреной и Симеоном, а там будь, что будет. Арина, продав кольца и сережки, построит себе новую избу, а Ваня — что ж… Увидела Ваню, до сих пор скулу ломит.

— Ксюшенька, Ксюша-а-а, — вырвался из сеней истошный крик.

Ксюша остолбенела.

— Ванюшка?

— Я, Ксюша… горю…

— Ты же уехал?

— Горю-ю… собирался только… Ксюшенька!..

— Ой, — расшвыривая ногами и жердью клочья горящего сена, не чувствуя боли, Ксюша пробилась сквозь пламя, отбросила жердь, подпиравшую дверь, распахнула ее. Прежде всех рванулся Устин, за ним — Симеон, Матрена. Затор получился в дверях.

— Ванюшу, Ванюшу пустите, — кричала Ксюша, пытаясь втолкнуть Устина обратно в сени.

Оттолкнув Ксюшу, Устин, Матрена и Симеон скатились с крыльца. За ними выбежал Ваня. Круглыми от страха глазами он уставился на догоравшее сено. Подул на обожженную руку и кинулся бежать по проулку к реке.

Собрался народ с ведрами, топорами, баграми. Мужики ломали крыльцо. Горящие плахи валялись на земле. Их цепляли баграми и волочили подальше на улицу. Там-бабы и девки заливали огонь водой.

Ксюша в оцепенении стояла поодаль, на приступке амбара, и смотрела на пламя.

— Значит, Устин не сгорит, не сгорит… — повторяла она и с каждым словом ощущала все большую тяжесть. Ухватилась рукой за косяк. Еле держалась. Взглянула еще на огонь, поискала глазами Ванюшку и увидела рядом Устина. Он тянул к ней ручищи.