Семья Зитаров. Том 1 - Вилис Лацис

— Пей теперь ты.

Без приглашения, охваченные внезапной готовностью, встали из-за стола моряки «Пинеги» и грозным полукругом выстроились возле стола чужих моряков.

— Я буду считать до трех, — сказал Джонит кочегару, который, увидев себя в кольце, тупо улыбался, но стакан взял.

— Шутник ты все-таки.

— Один… — отрезал как ножом Джонит.

— И мне это надо выпить? — смеялся кочегар. — Я тебя угощал чистым продуктом.

— Два… — Джонит отвел локти назад, и на обнаженных руках заиграли могучие мускулы.

Кочегар понюхал стакан, комично подмигнул окружающим его матросам и, словно шутя, выпил беловатую мутную смесь.

— Ничего, добра добром не испортишь, — сказал он, утираясь, а под ложечкой уже начинало поташнивать.

— Да, хорошая свинья ничем не брезгает, — согласился Джонит. — Но здесь не свинарник, давай-ка выметайся отсюда.

Кочегар ушел бы и без напоминания, потому что смесь молока с водкой вызвала состояние, близкое по своим симптомам к морской болезни. Как только он выпил, ему стало нехорошо. Встав, он уже начал давиться и зажимать рукой рот. Поддерживаемый товарищами, он вышел из помещения, и с тех пор его у Карпа больше не видали.

— Вот это номер! — восторгался Путраймс. — Джонит, ты чертовский парень.

— Чего нельзя сказать о тебе, — холодно ответил Джонит. — Или, может быть, ты не согласен? Тогда выходи один на один и докажи, что кулаками действуешь не хуже, чем языком.

Джонит уперся обоими кулаками в бока, напоминая огромную вазу с двумя ручками, и вызывающе уставился на товарищей.

— Один, два, три… четыре… шесть… только одиннадцать… — сосчитал он их, и на лице его появилась гримаса сожаления. — Только одиннадцать, нечего и руки марать. В Генте я дрался с двадцатью, и никто из них не прятался за спиной других, как это делает наш доблестный Путраймс.

— Я и не прячусь, — протестовал Путраймс, — не могут же все стоять впереди.

— Вон что? Ах, какая жалость! Да пропустите же Путраймса вперед. Он, бедняжка, так рвется, так рвется.

Но Путраймс нырнул еще глубже за спины товарищей, совсем скрывшись из глаз Джонита.

Долго смотрел Джонит на своих товарищей.

— Все вы трусы, — произнес он. — Одиннадцать верзил боятся одного человека.

Молчание.

— Молчание, говорят, есть знак согласия, — продолжал Джонит. — Следовательно, вы все признаете себя трусами.

Вдруг он сделал резкий выпад на шаг в сторону и вперед, растопырив пальцы обеих рук, точно собираясь схватить что-то. Все одиннадцать инстинктивно отступили на шаг назад, а более робкие — и на два. Ингуса поразило, что целая толпа трепетала перед одним человеком, хотя этот человек не был ни великаном, ни носителем опасного оружия. Это был психоз, странное состояние чувств, которое рождает панику и затуманивает разум. На каждого из этих одиннадцати по отдельности Джонит в свое время нагнал страху, и теперь они забыли, что их много и что Джонит каждому из них грозит лишь одной одиннадцатой частью своей силы. Да он и сам, пожалуй, забыл об этом, сгорая желанием отомстить.

Увидев, как его поведение подействовало на товарищей, Джонит передернулся, плюнул с досадой и махнул рукой.

— С трусами не стоит и связываться. Официант, неси водки, неси пива и закуски. Пусть они пьют, может быть, тогда у них появится смелость.

Жалованье второго штурмана позволило устроить основательную попойку для нетребовательных людей, многие из которых уже перед этим успели крепко выпить. Водка заливала скатерти и одежду моряков, пиво, пенясь, бежало через край и образовывало на полу лужи. Те, кто почувствительнее, лезли целоваться и мириться с Джонитом, остальные оправдывались, стараясь не уронить достоинства, но Джонит не хотел слушать ни тех, ни других.

— Ингус, мне жаль… — охмелев, шептал он штурману, тоже оставшемуся в кабачке.

— Чего тебе жаль?

— Мне жаль себя — никуда я больше не гожусь. Ты меня испортил навсегда.

— В каком смысле?

— Я теперь уже не парень, а кисель. Да, да, кисель. Разве ты не заметил? Почему я упустил этого большого кочегара? Ни разу не смазал его по зубам. А эти пентюхи — разве они заслужили такое отношение? Не водкой их следовало угощать, а оплеухами, чтобы напились своей крови досыта. Но я не в состоянии, мне больше неохота драться. Мне все опротивело, хочется наплевать на весь мир и ни с кем не говорить. Вот что ты со мной сделал. На что я теперь такой годен?

Горе Джонита об испорченном характере было настолько велико, что под утро, когда Ингус ушел, он, незаметно расплатившись, покинул своих товарищей.

Он долго скитался по улицам Архангельска. Ночь была холодная, северный ветер леденил Джонита, да к тому еще он упал с мола в воду. Его вытащил вахтенный матрос стоявшего вблизи судна, указал, где стоит «Пинега», и посоветовал скорее отправляться в тепло. Но Джонит прошел мимо «Пинеги», уселся на кучу досок и заснул.

Спустя час его разбудил ночной сторож. Немного протрезвившись, в обледеневшей одежде, закоченевший от холода Джонит медленно побрел на пароход. Кубрик кочегаров, вернувшихся после попойки, оглашал могучий храп, похожий на рокот моря после бури. Джонит, не раздеваясь, упал на койку и заснул. Никто не заметил его возвращения.

Глава третья

Чтобы судам не оставаться в порту до понедельника, к погрузочным работам приступили в субботу на час раньше обычного. У кочегаров морская вахта началась с самого утра, поэтому после завтрака на работу вышла только очередная смена — два кочегара и трюмный. Другие оставались в кубрике. Те, кто сильно страдал от похмелья, совсем не поднимались с коек, остальные позавтракали и спокойно отдыхали. Для такого непривычного спокойствия были свои причины. Вообще в это утро в кубрике «Пинеги» многое происходило не так, как всегда.

Обычно, когда трюмный приносит кофе, население кубрика с сопением и пыхтением вылезает из коек, садится в одном нижнем белье за стол, завтракает; потом все ищут разбросанную одежду, вылавливают из-под коек завалившуюся туда обувь, ругаются, не находя ее, и вообще проявляют себя вызывающе громко. В это утро все протекало в полной тишине: длинный Путраймс, встав одновременно с Лехтиненом, убрал мандолину в чемодан. Лехтинен старательно подмел пол, подобрал окурки и основательно вычистил ламповое стекло. Отправившись в камбуз, чтобы принести кофе, он долго мыл кофейник изнутри и снаружи, пока не была выполоскана последняя крупинка кофейной гущи, и кофейник впервые за долгое время не принял свой естественный вид. В то утро тарелки, кружки, ножи и вилки оказались ярко начищенными и во время завтрака лежали на своих местах. Когда один за другим начали просыпаться люди первой смены, они оделись, молча позавтракали, стараясь не шуметь посудой и ножами. Каждый изредка бросал взгляд на койку Джонита. Там лежал он — причина удивительных перемен и тишины, — упав ничком на койку в мокрой одежде, с лихорадочно горячим лицом.

— Потише, Юхансон… — призвал к порядку Путраймс сменщика Джонита. — Пусть парень выспится, он порядком устал.

— Не греми ты так ботинками… — зашипел кто-то на Лехтинена. — Возится, как собака с костью.

Было такое ощущение, словно после долгого отсутствия в кубрик вернулся строгий хозяин и семья с беспокойством ожидает его пробуждения. Что-то он скажет, не будет ли бранить их за беспорядки, не накажет ли нерадивых и не заберет ли в крепкие руки распустившуюся семью? Теперь уж не то, что вчера или позавчера, за каждым твоим шагом следит зоркий глаз хозяина, и все будет так, как он хочет. Тише, Путраймс! Тише, Юхансон!.. Он может с минуты на минуту проснуться.

Но Джонит не просыпался. Сверху уже давно доносился грохот лебедок и слышались крики портовых рабочих, первая смена кочегаров вернулась и вторая ушла сменять ее, а он продолжал крепко спать. Когда наступило обеденное время, кто-то из товарищей осторожно прикоснулся к плечу Джонита.

— Джонит, ты не хочешь закусить?

Он что-то спросонья проворчал и перевернулся на другой бок.

— Тогда хоть разденься, Джонит, сними ботинки… — продолжал товарищ, но Джонит не отвечал. Прошло еще несколько часов. В четыре часа Джонит открыл глаза и недоуменно осмотрелся.

— Хорошо поспал, Джонит? — дружески спросил Путраймс.

— Который час? — спросил Джонит.

— Четыре, мы скоро выходим в море.

— Уже началась, наверно, морская вахта?

— Целый день, Джонит, Юхансон только что спустился вниз. Пары подняты.

— Юхансон ушел? — Джонит забеспокоился, затем медленно сел и вылез из койки. Голова у него горела как в огне, на щеках пылал горячечный румянец, глаза лихорадочно блестели. Он начал чихать, и всякий раз, когда он чихал, ему казалось, что кто-то ударял заостренным молотом по вискам.