Многообразие религиозного опыта - Уильям Джеймс

Невозможность описать словами то, что познается в состоянии экстаза, является, как мы уже говорили в начале этой лекции, характерной чертой мистицизма. Истина мистического характера существует лишь для того, кто находится в экстазе, и непостижима ни для кого другого. Это роднит ее с познанием, какое мы получаем через ощущение, в отличие от того, какое получается посредством абстрактного мышления. В истории философии часто проводилась параллель между этими двумя родами познания, и всегда не в пользу отвлеченной мысли. Это общее место в метафизике, что познание Бога должно быть интуитивным, а не рассудочным, т. е. должно быть построено скорее по образцу того, что мы называем в себе непосредственным чувством, чем по образцу суждений. Но непосредственное чувство заключает в себе лишь то, что доставляется ему нашими пятью чувствами, а мы уже видели, что мистики настойчиво отрицают роль чувств в том высочайшем познании, которое достигается экстазом.

Лекция XVII МИСТИЦИЗМ (окончание)

В христианской церкви всегда были мистики. К большинству из них церковь относилась с некоторым недоверием. Но были между ними и такие, которые приобрели благоволение церковной власти: их экстазы сделались узаконенными образцами мистического опыта и легли в основу системы мистической теологии.[242] Таким образом, последняя воздвигнута на «молитве» и размышлении, т. е. на методическом возвышении души к Богу, чем достигаются высшие ступени мистического опыта. Интересно, что протестантизм, в особенности, евангелический, по-видимому, совершенно пренебрегает систематикой мистических опытов, которые у протестантов являются лишь спорадически, если не считать молитвенных состояний. Методическое созерцание внесено в религиозную жизнь протестантов лишь недавно проповедниками духовного врачевания (mind-cure).

Первое, к чему необходимо стремиться во время молитвы, это отстранение от внешних ощущений, которые мешают духу сосредоточиться на возвышенных предметах. Такие руководства, как Духовные Упражнения св. Игнатия, советуют для освобождения от власти ощущений вызывать в своем воображении путем постепенных усилий сцены из жизни святых. В результате подобной дисциплины появляется состояние почти галлюцинаторного моноидеизма, во время которого, например, фигура Христа может наполнить собой всю душу. Чувственные образы подобного рода, то вполне конкретные, то символические, играют огромную роль в мистицизме.[243]

Но в некоторых случаях подобные представления совершенно исчезают, и на высших ступенях экстаза так обыкновенно и бывает. Состояние сознания становится в это время недоступным для словесного описания. Это единогласно утверждают все учителя мистики. Например, св. Иоанн (St. John of the Cross), один из наиболее возвышенных мистиков, так описывает состояние, названное им "единением в любви", которое достигается, по его словам, "мрачным созерцанием". В это время Божество проникает в душу созерцающего, но таким скрытым образом, что душа

"не может найти ни сравнений, ни каких либо иных способов для выражения всей мудрости и всей тонкости того духовного состояния, какое она переживает. Это мистическое познание Бога не облекается ни в один из тех образов, ни в одно из тех чувственных представлений, какими пользуется обычно наш разум. Так как при этом познавании не участвует ни чувство, ни воображение, у нас не остается отпечатка, который мы могли бы уловить, как определенную форму, или уяснить посредством того или другого сравнения, хотя тайная и сладкая мудрость эта так много говорит сокровенным глубинам нашей души. Вообразим себе человека, который видит какую-нибудь вещь первый раз в жизни. Он может понять ее, наслаждаться ею, воспользоваться ею так или иначе, но он не сумеет подыскать для нее название и дать представление о ней другим, хотя он и постиг ее с помощью обычно действующих у него чувств. До какой же степени должно увеличиться его беспомощность, когда дело коснется того, что лежит за пределами этих чувств. Вот почему язык, каким говорят о предметах божественных, чем более он вдохновенен, интимен, чем глубже касается сверхчувственного мира, тем дальше уходит от области чувств, внешних и внутренних, налагая на них молчание… Душа чувствует себя тогда словно погруженною в беспредельное, бездонное уединение, которого не может нарушить ни одно живое существо, чувствует себя в безбрежной пустыне, которая тем восхитительнее кажется ей, чем она пустыннее. Там, в этой бездне мудрости, душа вырастает, черпая свои силы у первоисточника познания любви… И там она познает, что как бы не был возвышен и утончен язык наш, он становится бедным, плоским, бессодержательным, как только мы начинаем пользоваться им для описания божественных вещей".[244]

Я не берусь раскрыть перед вами во всех подробностях все ступени экстазов христианских мистиков,[245] так как те бесчисленные подразделения, какие мы находим в католической литературе этого характера, не кажутся мне достаточно ясными.

Сколько мистиков, столько и мистических состояний — и я уверен, что эти состояния столь же разнообразны, как разнообразны люди.

Нас интересует главным образом познавательная сторона мистики, ценность тех откровений, какие она дает нам. И мы увидим из слов св. Терезы, которые я сейчас приведу, какое огромное значение имеют для души человеческой такие состояния, воспринятые, как откровения новых глубин истины. Вот что говорит св. Тереза об одном из самых возвышенных мистических состояний, о "молитве единения":

"В молитве единения душа бодрствует только для того, что от Бога, и спит для всех земных вещей и для самой себя. В то короткое время, пока длится единение, она как бы лишена всякого чувства и, если бы она даже хотела этого, она не могла бы ни о чем думать. Ей не надо употреблять усилий, чтобы отвлечься от мира: он умирает для нее и душа не знает ни что она любит, ни как любит, ни каковы ее желания; она мертва для всех вещей мира и живет только в Боге… Я не знаю, остается ли она настолько живою, чтобы сохранить дыхание. Мне кажется, что нет, и что если она дышит, это происходит без ее ведома. Если бы душа и хотела понять что-нибудь в том, что происходит в ней, ее сознание так слабо, что не в силах было бы исполнить это… Она не видит, не слышит, не понимает все время, пока находится в единении с Богом; но это время очень кратко и кажется еще более кратким, чем оно есть на самом деле. Бог таким образом входит в душу, что ей невозможно усомниться, что Он в ней и она в Нем. И это так сильно запечатлевается в ней, что даже, если бы такое состояние не повторялось для нее несколько лет, она не могла бы забыть полученной милости, не могла бы подвергнуть сомнению ее подлинность.

Вы спросите меня, как может душа видеть и познавать, что она была в единении с Богом, если в это время она была лишена зрения и сознания? Я отвечу, что хотя она и не знает ничего во время единения, но, вернувшись к себе, она познает бывшее с ней; и познает не с помощью какого-либо видения, но с помощью той уверенности, какую может даровать только Бог. Я знала одну женщину, которой неведома была истина, что бытие Бога проявляется в каждой вещи или Его присутствием, или Его мощью, или Его сущностью; но, удостоившись той благодати, о которой я говорю, она уверовала в эту истину всей душой. Она спросила об этом одного полуученого человека, который в этом вопросе был так же невежественен, как и она до своего просветления, и тот сказал ей, что Бог присутствует в нас только через «благодать». Но она не могла поверить ему, потому что слишком сильна была уверенность ее в истинности ее познания. Потом она задала этот же вопрос мудрейшим ученым и они, к утешению ее, подтвердили истинность ее веры. Но каким же образом, опять спросите вы, можем мы так сильно быть уверенными в том, чего мы совершенно не видели? На это я бессильна вам ответить: это тайна всемогущества Божия, проникнуть в которую я не дерзаю. Знаю только, что говорю истину, и что душа, у которой нет уверенности в этой истине, вряд ли была когда-нибудь в действительном единении с Богом".[246]

Истины, которые человек познает мистическим путем, безотносительно к тому, чувственный он или сверхчувственный, очень разнообразны. Некоторые из них относятся к этому миру, например, предвидение будущего, чтение в сердцах людей, внезапное уразумение смысла какого-нибудь текста, знание о событиях, которые совершаются далеко от того места, где находится субъект; но гораздо важнее по своему значению откровения теологического и метафизического характера.

"Святой Игнатий, читаем мы у Бартоли Мишеля, признался однажды отцу Лайнецу, что час молитвенного созерцания, пережитого однажды в Манрезе, открыл ему больше истины о небесных вещах, чем все поучения ученых докторов, взятые вместе… Однажды, когда он молился на ступенях хоров доминиканской церкви, он ясно уразумел весь замысел божественной мудрости, проявившейся в созидании мира. Другой раз, во время одной церковной процессии, дух его возрадовался о Боге и ему было дано увидеть в образе, доступном слабому пониманию обитателя земли, глубокую тайну сущности Святой Троицы. Это видение наполнило его сердце такой сладостью, что впоследствии лишь одно воспоминание о Нем заставляло его проливать обильные слезы".[247]