Эволюция бога: Бог глазами Библии, Корана и науки - Роберт Райт

Разновидности грехов

Сам Павел, ставивший спасение от грехов в центр христианства, по меньшей мере частично приписывал бремя греха религии. Будучи хорошо образованным фарисеем, Павел знал требования еврейского закона. «Я не иначе узнал грех, как посредством закона, ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: „Не пожелай“»[899].

Громоздкие конструкции, которыми в древние времена религии обременяли поведение, относились по меньшей мере к двум видам. Первыми были те, о которых мы уже говорили, относящиеся к нравственности в общепринятом понимании — правила, которые не давали людям причинять вред ближним посредством воровства, нападений, бесчестия, многочисленных других проступков, ослабляющих общественное устройство. Вторыми, порой неразрывно взаимосвязанными с первыми, были правила, препятствующие поведению, губительному для самих грешников.

Грехи второго рода, как и грехи первого, отчасти были продуктом эволюции общественного устройства выше уровня охотников-собирателей. Как только люди научились создавать условия для выживания, появились совершенно новые возможности для саморазрушительного поведения. Цивилизация развивалась, производство алкоголя стало массовым, деньги можно было транжирить, участвуя в новых играх, изобретенных специально для этой цели. В том же индуистском гимне богу неба Варуне грешник указывает на причину, по которой грешил: «Вино, гнев, игральные кости или беспечность сбили меня с пути».

КАК ТОЛЬКО ЛЮДИ НАУЧИЛИСЬ СОЗДАВАТЬ УСЛОВИЯ ДЛЯ ВЫЖИВАНИЯ, ПОЯВИЛИСЬ СОВЕРШЕННО НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ ДЛЯ САМОРАЗРУШИТЕЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Если оставить в покое алкоголь, азартные игры и другие плоды прогресса, известные способностью вызывать зависимость, именно человеческие эмоции, несмотря на всю их ценность в прошлом, в среде, предназначенной для нас естественным отбором, становились теперь все более проблематичными. Обратите внимание на то, что в индуистском гимне упомянут «гнев» — эмоция, которая, как мы видели в главе 9, менее полезна в обществе уровня государств, чем в поселении охотников-собирателей.

Даже такой безобидный порыв, как голод, мог навлечь беду на более зажиточных и оседлых древних горожан. Среднестатистическому охотнику-собирателю было незачем беспокоиться об этом, тем не менее перед нами еще один случай, когда функциональный импульс стал потенциально нефункциональным, как только был перенесен из среды, для которой предназначался. Естественный отбор наделил нас способностью быть «зависимыми» от пищи, но это было в те времена, когда скудность пищи не давала этой зависимости выйти из-под контроля.

Возможно, не следует удивляться тому, что буддизм, с его ранним аскетизмом, был основан человеком, который принадлежал к правящему классу и явно мог потакать своим аппетитам, ни в чем себя не ограничивая. Во всяком случае, сама возможность избыточного потворства своим аппетитам, возможность, которая росла по мере развития цивилизации, указывает, что некоторые поступки стали считаться греховными не потому, что они опасны для общества, а потому, что они вредны для конкретного человека. В религии с давних времен присутствовал элемент самосовершенствования.

НЕКОТОРЫЕ ПОСТУПКИ СТАЛИ СЧИТАТЬСЯ ГРЕХОВНЫМИ НЕ ПОТОМУ, ЧТО ОНИ ОПАСНЫ ДЛЯ ОБЩЕСТВА, А ПОТОМУ, ЧТО ОНИ ВРЕДНЫ ДЛЯ КОНКРЕТНОГО ЧЕЛОВЕКА

Ущербное общество

Существует мнение, что стремление к спасению в Древнем мире отчасти опиралось на представления о нечистоте и непристойности земной жизни. Согласно социологу Роберту Белла, к I тысячелетию до н. э. наблюдалась «чрезвычайно негативная оценка человека и общества и возвышение иной сферы реальности как единственно истинной и бесконечно ценной»[900].

Безусловно, долгий путь от примитивного общества охотников-собирателей к сложной урбанистической цивилизации дал людям новые причины для мрачного отношения к опыту общественной жизни. Это нетрудно увидеть и в современном мире — достаточно сходить на вечеринку с коктейлями. Скоропалительное взаимодействие с рядом малознакомых людей может привести к досадному анализу постфактум и устойчивой тревожности. Не обидел ли я ее? Может, он грубил умышленно? Она мне наврала? Теперь он будет за глаза высмеивать меня? Трудно найти ответ на все эти вопросы, если с человеком, к которому они относятся, в следующий раз встретишься лишь через несколько недель или месяцев, если встретишься вообще.

В Древнем мире вечеринки с коктейлями были большой редкостью, но события развивались в том же направлении, наметилось движение от небольшого социального мира охотников-собирателей к миру с большим количеством социальных контактов, в том числе неопределенных. Вот жалоба из Месопотамии II тысячелетия:

Злодей дурачит меня:Для него я держу наготове рукоятку серпа.Словам моего друга нельзя верить,Мой напарник считает ложными мои искренние слова,злодей говорит мне стыдное,а ты, мой бог, не платишь им тем же[901].

Своеобразная ирония. Казалось бы, весь смысл цивилизации — эволюции земледельческих государств Египта, Месопотамии, Китая, Индии и так далее, — заключался в том, чтобы снизить угрозу для физического и психического состояния. И в некоторых отношениях цивилизация выполняла эту задачу. Вероятность нападения дикого зверя в Древнем Шумере или Мемфисе явно была ниже, чем в поселении охотников-собирателей, а при наличии поливного земледелия повседневное выживание становилось гораздо менее опасным. Но по мере того как цивилизация устраняла прежние источники уязвимости, она же создавала новые и новые, если и менее опасные физически, то в некоторых случаях тревожащие гораздо сильнее.

Авторитет отцов

Возможно, именно эти источники уязвимости наряду с новыми представлениями о грехе помогут объяснить, почему с развитием цивилизаций люди ощущали все более настоятельную потребность в богах с родительскими чертами — защищающих, утешающих, а если и требовательных, то хотя бы способных прощать. Во II тысячелетии до н. э. в одной месопотамской молитве к богу луны обращаются как к «милосердному и незлопамятному отцу». Правда, в той же молитве он назван «мощным быком со страшными рогами», чья «божественность внушает страх»[902]. По мнению ученого Торкильда Якобсена, в этом тысячелетии бога в Месопотамии представляли в виде «строгого, но любящего отца», а трепет, который он внушал, постоянно усиливал «конфликт с любовью к нему»[903].

Египет тоже увидел эволюцию любящего бога-родителя. Сам Осирис, отмечает исследователь Дж. Гвин Гриффитс, был богом «страха и ужаса», прежде чем обрел более дружелюбный облик[904]. Во II тысячелетии до н. э. великий египетский бог Амон демонстрировал свою способность к милосердию, если судить по этому панегирику: «Мое сердце жаждет увидеть тебя, радость моего сердца, Амон, защитник бедных! Ты отец сиротам, муж вдовам»[905].

Христиане поклоняются любящему Богу Отцу, многие придерживаются типично христианских представлений о Боге: если Бог Ветхого Завета — суровый и даже мстительный отец, то Бог Нового Завета, Бог, явленный христианством, — отец добрый и умеющий прощать. Эти представления слишком упрощены, и не только потому, что добрый и милосердный бог неоднократно фигурирует в Еврейской Библии, но и потому, что такие боги появлялись задолго до ее написания.

И как мы только что видели, то же самое справедливо для множества других важных ингредиентов христианства — опыта возрождения, Судного дня, нравственно обусловленной загробной жизни: во всем этом не было ничего нового.

Нам не следовало бы удивляться тому, что раннее христианство представляло собой несколько обновленную комбинацию духовных элементов, уже характерных для духа времени. Любая религия, развивавшаяся так же быстро, как христианство, была обязана удовлетворять самым общим человеческим потребностям, маловероятно, что эти распространенные человеческие потребности остались неудовлетворенными всеми ранними религиями.

Связь

Еще одна задача преуспевающей религии — удовлетворение ее собственной потребности оставаться жизнеспособным и связующим социальным движением. Называя разрушительное, подрывное поведение грехом, Павел стремился к тому, чтобы в первую очередь его церковь осталась невредимой.

Римляне пользовались в значении «невредимый» словом salvus. Им называли нечто цельное, исправное, в хорошем состоянии. Выражение salvus sis означало «да пребудешь ты в добром здравии». От salvus произошло английское salvation — «спасение». Выходя за пределы Израиля, в большой мир Римской империи, Бог продолжал преследовать ту же цель, что и в Древнем Израиле: обеспечивать «спасение» — оберегать социальную систему от сил разрушения и распада.