Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий

Мы отвлеклись. Что ещё хочу сказать про Елисея Геннадьевича? Кажется, я знаю, как он умер. Перекошенная, практически выдранная из стены гардина должна была быть отремонтирована в первые же дни после распаковки моих скудных пожитков… но я почему-то не стал этого делать. Дело не в лени и уж точно не в моём желании сохранить атмосферу тесного семейного гнёздышка (ясно, что на одной скобе гардина не имеет к атмосфере никакого отношения). Каждый раз, когда я брал в руки молоток и коробку с гвоздями, что-то неизменно меня останавливало. Уж не ты ли, о призрак, охранял таким образом место своей гибели?..

Теперь о раковине. С тех пор, как я придушил её подушкой, она ведёт себя тихо, но я всё равно стараюсь к ней не приближаться. Умываюсь на кухне, там же пью тёплую, противную водопроводную воду. В сливном отверстии что-то прячется, но выяснять что же это, у меня нет никакого желания, как и вообще ступать на жёлтую плитку ванной комнаты. Я объявил эту зону запретной. Так вот, третье правило — не заходить в ванную комнату, не интересоваться сливным отверстием. Там спрятано что-то гадкое, и я совершенно уверен, что это не поможет мне отсюда выбраться.

Пусть всё так и остаётся.

В четвёртом пункте хочу рассказать о комнате девочек. Это хорошее место… возможно, даже СЛИШКОМ хорошее для меня. Тем не менее я часто прихожу сюда, ложусь между трёх кроватей и, разглядывая потолок, думаю о сёстрах. Передалась ли им жестокость матери? Удавалось ли хоть на минуту сбежать в выдуманный мир? Видели ли они, тайком выглядывая в окно, солнечный свет, или только сумрак чужих умов?

Но потом неизменно встаю и бреду спать в комнату родителей, туда, где жужжит системный блок моего компьютера, где загадочно молчит граммофон, возвышается на кирпичиках книг кресло и чернеет пятно, видимое даже сквозь ковёр. Потому что моё правило — не засыпать там, где тебе хорошо. Ты слаб, пока спишь. Пока ты спишь, они могут прийти туда и сделать из комнаты девочек ещё одно ужасное место.

3

Была глубокая ночь. Он проспал, наверное, часа три, откинувшись на спинку стула и открыв рот. Очки сползли на лоб. По карнизам стучала вода, иногда — примерно раз в несколько минут — ветки низкорослого вяза, растущего на газоне под окном, шуршали по стеклу костлявыми пальцами. Юра помассировал затёкшие ноги, принюхавшись, скривился: одежда пованивала болотцем. Поднявшись, выглянул в холл: пусто. Даже ночного портье нет. Должно быть, заполз в свою каморку и спит.

Карта таро стояла перед глазами. У них дома была колода, которую Алёна как-то купила из страсти коллекционировать всё подряд. Гадать на ней никто не пытался, но Юра, разглядывая вместе с женой рисунки на картах, запомнил их все. Повешенный вниз головой мужчина на карте из сна Юрия существенно отличался от повешенного из их колоды. Это был не мальчишка, который балансировал на ветке дерева, зацепившись одной ногой, с дурашливым и хитрым выражением на лице. В том сне на кусочке картона — помесь человека и животного. Совершенно голый, толстое брюхо отвисало уродливыми складками, а верёвки, которыми его привязали вниз головой к старому дубу, глубоко врезались в тело. Ноги похожи на свиные окорока, а руки, безвольно свисающие вниз, коротки даже для ребёнка. Лица не было, только пасть, окаймлённая рядами зубов.

Сон ещё не исчез из памяти, хотя детали уже начали стираться. Таково уж свойство снов. По крайней мере, историю Саши он запомнит — Юра в этом уверен. Он мог бы пересказать её от начала до конца. Приют, погибший ребёнок… насколько это может быть правдой, и в какой мере — игрой его взбудораженного дневными событиями воображения? Был ли этот разговор на самом деле? Вот и стул напротив отодвинут. Юра был уверен в одном: если он попытается расспросить Сашу днём, она ничего не скажет.

Мужчина вернулся за стол и присел, ожидая, пока прояснится голова. В памяти всплыл ещё один момент из ночной беседы. Он казался таким же реальным, как и остальные, но Юра так и не смог вспомнить, когда именно задал этот вопрос:

— Что ещё за великая глотка?

Они сидят друг напротив друга, изъяны в теле полной женщины ещё не стали для него столь очевидными. Юра только начал что-то подозревать.

— Я и сама точно не знаю, — пухлые плечи двинулись в пожатии. — Когда происходит что-то плохое, все только о ней и говорят. Мол, он (или она) послужил великой глотке, бездонной глотке. Сначала я думала, что они, как и я, любят поесть.

Глухой звук, будто Саша похлопала себя по животу. Юра не помнил: возможно, она действительно так сделала.

— Но потом я начала думать, что что-то не так. Что-то не вязалось. Это выражение употреблялось совершенно не к месту…

Вот и всё. Запись, будто прокручивающаяся на старой, жужжащей кассете, замолкла. Юра подумал о жене, которая, конечно, давно уже спит. Вспомнил запах её тела, облизал губы. Эти мысли доставляли почти физический дискомфорт. Есть ещё один человек, о котором стоило бы побеспокоиться больше чем об Алёне.

Виль Сергеевич. Нужно его спасать.

Юра был уверен, что мистер Бабочка так и не вернулся в отель. Уж конечно, он заглянул бы в кафе, чтобы выпить вечернюю чашку кофе.

Услышав шум, Хорь выглянул в фойе и увидел Петра Петровича, который делал приседания, держа на вытянутых руках фитбол. Он в тёмно-красной пижаме в шотландскую клетку, мокрые усы стояли торчком. Юра не слышал, как он спускается по лестнице, и сделал вывод, что на первом этаже тоже есть комнаты, скорее всего, занимаемые обслуживающим персоналом.

Увидев его, метрдотель смутился.

— О, это вы. Что вы делаете здесь в такую рань?

Он отправил резиновый мяч в свободное путешествие и прошёл за стойку, где нахлобучил свою шапочку. Почувствовав себя в привычной стихии, Пётр Петрович оглядел мужчину с ног до головы.

— Да я, собственно, задремал за поздним ужином, — Юра стеснённо улыбнулся, похлопав себя по пояснице и показывая, что ночь не прошла так гладко, как ему хотелось.

— Выпили слишком много?

— Нет, я вообще не пил. То есть, только чай.

Царственный лоб метрдотеля прорезала морщина.

— Почему бы вам не сходить к себе и не переодеться, коль вы всё равно, кажется, не собираетесь ложиться спать?

Юра пожал плечами.

— Не хочу беспокоить жену. Знаете, у неё последнее время проблемы со сном. Поэтому, если они всё-таки встретились на просторах кровати, то…

Наверное, любого другого человека столь странные и определённо не самые гладкие отношения между супругами поставили бы в ступор, но Пётр Петрович за свою полувековую карьеру повидал многое. Он невозмутимо предложил:

— У нас есть запасная одежда самых разных размеров. Что только не оставляют постояльцы, отбывая восвояси. А нам ничего не остаётся кроме как всё это хранить, ожидая, что кто-нибудь потребует свои вещи обратно, хотя на это, конечно, надежды мало. Так что если желаете, я могу выдать вам что-нибудь временное. Не беспокойтесь, мы отдаём всё в химчистку.

— Да, это было бы неплохо, — с благодарностью сказал Юра.

Пётр Петрович взял его под руку и провёл в неприметную боковую дверь, из которой, видно, и появился пятью минутами ранее. Там оказался тупиковый коридор без окон длиной метров в десять, отмеченный ведром со шваброй, а так же старой чугунной батареей, ни к чему не подключенной, с развешанными на ней тряпками. Сверху висел потрясающий в своей уродливости пейзаж в нарядной старомодной рамке. В коридоре четыре двери, одна из которых была открыта и вела в чулан, забитый деревянными лыжами, ботинками и даже коньками.

— Вот здесь у нас гардеробная, — Пётр Петрович показал на дверь напротив. — Выбирайте что вам по душе, вся одежда снабжена бирками и разложена по размерам. Только, пожалуйста, когда будете уходить, оставьте свои вещи у меня на столе, чтобы, если поступит звонок, я мог сказать, что отдал их одежду нуждающимся… А это моя комната. Здесь вы можете переодеться.

Пожелав Юре приятного шоппинга, он удалился. Единственная лампочка без плафона давала достаточно света, чтобы прочитать надписи на бирках. Хорь выбрал старомодные брюки на флисе, принадлежащие господину Шаповалову, который выехал из двенадцатого номера в девяносто седьмом году, белую майку без бирки и старый коричневый вязаный свитер с милыми треугольными ёлками, который забыл некий Юговский в две тысячи восьмом, настолько тёплый, что в нём вполне можно было выживать без верхней одежды даже в местном октябре. С трудом верилось, что кто-то мог забыть настолько прекрасную в своей практичности вещь. Пётр Петрович ничего не говорил насчёт обуви, но нижняя полка была отведена под двенадцать пар ботинок, владельцы которых, видимо, покинули гостиницу босиком. Юра выбрал крепкие осенние туфли сорок третьего размера.