Два света - Юзеф Крашевский

Юлиан не ожидал такой силы чувства в своем дяде. В испуге он стоял, потупя голову и не зная, что сказать. Но вдруг он почувствовал себя в дрожащих объятиях старца, и горячая слеза капнула ему на голову.

— Свершилось! — проговорил ослабленный Атаназий тихим голосом. — Свершилось! Более я не стану упрекать. Да благословит тебя Бог и да отвратит от тебя гнев свой!

Атаназий отер глаза и начал говорить как будто самому себе:

— Напрасные усилия. Другие времена, другие потребности, другой характер современности! Надо отказаться от родовых предназначений… Теперь Провидение призывает других деятелей в виноградник свой, всемогущая десница Божия, как в первые времена христианства, нисходит теперь на бедных рыбаков, на мытарей, простой народ… а мы сделались недостойны выбора, нас удалили от мученичества и обрекли на участь животных, объедающихся у корыта… Ах, прекрасно, величественно было наше прошедшее, но оно умерло и никогда не воскреснет… Так сложим в костер все эмблемы прежнего величия, покроем саваном и на веки забудем их… Мы уже не в силах носить на себе эти великие знамения… они гнетут нас к земле…

Дробицкий несколько дней прожил в Горах. Поля напоминала ему Карлин, а ее положение возбуждало в нем самое глубокое сочувствие и даже вдохнуло в него неожиданную силу. Он не мог равнодушно смотреть на сироту, добровольно умиравшую от горести, и на убитого тоской Юстина и стал думать, чем бы помочь им. О самом себе он уже не заботился, но хотел спасти Юстина и Полю. Первый раз после болезни он почувствовал в себе желание деятельности. Поэт, как бы предчувствием угадав в Алексее друга и помощника, часто оставлял его наедине с Полей, и в подобные минуты бедная сирота изливала перед ним горькие воспоминания об Юлиане и Анне. Она также поняла сердце своего друга… Раз они вышли вдвоем под старые липы, окружавшие дом. Вдали сидел Юстин — точно статуя, и, устремив глаза на воду, мечтал не о великой поэме, потому что она улетела из убитой души его, но о своем великом несчастьи. Алексей указал Поле на задумчивого поэта и произнес:

— Посмотри — это твоя работа! Жизнь улетела из него… Источник счастья высох, ты пожертвовала им для Юлиана… и теперь не хочешь заплатить ему за эту жертву…

— Чем? — спросила Поля. — Что у меня есть, кроме слез?

— Надобно скрыть слезы и перестать плакать. Ты обязана жить для него, возвратить ему здоровье, поднять его и помирить с жизнью…

— Но посмотри на меня! Где силы? Где отвага? Я хочу смерти…

— И его хочешь положить вместе с собой в могилу? Поля, это — эгоизм, это недостойно тебя и твоего великого сердца! Трудись, молись, напрягай силы, и вы оба встанете… Не говорю, что ты будешь счастлива, знаю, что есть чувства, отравляющие всю жизнь, но ты, по крайней мере, будешь спокойна, если спасешь его… Принеси еще одну жертву, возвратись к жизни для него… скрой тоску свою… Бог даст тебе силы!

Поля расплакалась, схватила руку Алексея и с глубоким чувством пожала ее.

— Благодарю тебя, — сказала она. — Значит, ты считаешь меня лучше, сильнее и чем-то выше, нежели я на самом деле. Но ты не знаешь меня… первая любовь все унесла с собой!

— Не будем говорить о ней. Человек, вдохнувший эту любовь, не стоил ее. Ты больше обязана Юстину, нежели ему. Юстин имеет право роптать на тебя и проклинать судьбу свою, он был обманут и принесен в жертву для Юлиана… Ты разрушила его будущность. Но посмотри — жалуется ли он, проклинает ли убийцу? Он молчит, плачет и думает о тебе, потому что любит тебя, твой долг вознаградить его за это…

Поля задумалась.

— Нет, не могу! Первый обман совершенно истощил, унизил меня, — и я не найду в себе силы обмануть другой раз… хоть бы даже для его счастья…

— Сжалься над ним! — прошептал Алексей.

При этих словах они подошли к пруду, где на берегу сидел Юстин. Поля незаметно отошла в сторону и оставила друзей одних. Однако Алексей успел заметить на лице Поли какую-то серьезную задумчивость, происходившую вследствие внутренней борьбы… Семя было брошено, — и Алексей не сомневался, что оно взойдет.

Необходимо было оставить супругов наедине, и спустя несколько часов Алексей поехал домой с чувством душевного спокойствия от мысли, что его посещение принесет пользу страдальцам.

Между тем в Жербах мать очень беспокоилась о сыне и при встрече с ним искала на его лице последствий поездки и следов душевной борьбы. Спокойствие просветлевшего лица сына очень обрадовало матушку. Она только взглядом спросила Парфена: не заезжали ли они куда-нибудь в другое место, но тот ответил отрицательным киванием головы… Эта поездка была для Алексея в полном смысле спасительным лекарством. Теперь он думал о Юстине и Поле и ожидал для них счастья, которого не вкусил сам. Но что Алексей делал для друзей своих, то же самое Юноша старался сделать для него…

Алексей ничего не делал, целый день сидел запершись в комнате своей, иногда брал в руки книги, тосковал, вздыхал, но ни мать, ни брат не могли убедить его приняться за что-нибудь, сделаться повеселее, заняться хозяйством или избрать себе какое-нибудь другое поприще… Алексей отвечал им равнодушием или молчанием, избегал их и, выслушивая искренние советы, не мог и не хотел исполнять их.

Таким образом прошло довольно времени — и бедная мать, видя, что суровость ее не приносит никакой пользы и только лишь раздражает сына, стала уже ласкать его — как будто еще больного, наконец обратилась за советами и помощью к Юноше, потому что это был единственный друг, которому она могла во всем открыться.

— Да что я могу сделать? — возразил граф. — Единственный врач его болезни — время… Разве я мало говорил с ним? Но все мои слова пристают к нему, как горох к стене…

— Испытайте другие средства! Делайте, что угодно, только возвратите мне сына!

Старик покачал головой и больше не говорил ни слова. Он долго размышлял, чем бы помочь Дробицкому, но ничего не мог придумать.

Напрасно граф старался унизить Анну в глазах Дробицкого, открывая смешные стороны в Альберте и выводя невыгодные заключения из того, что она могла полюбить такого человека. Эта слабость представлялась Алексею тем натуральнее, что происходила вследствие благородных инстинктов Анны, обманутых только искусной комедией.

В Карлине совершенно забыли Дробицкого. Один Эмилий хорошо помнил, как объяснял он домашним, своего друга, отца, благодетеля и с беспокойством порывался к нему. Президент всеми средствами удерживал его. Анна, а по любви к ней и Альберт, старались заменить Эмилию Алексея, но Эмилий почувствовал к Альберту сильную антипатию, и, хоть не так резко выражал ее, как в прежнее время, однако нерасположенность его к Замшанскому была слишком очевидна.

Эмилий каждый день просил у сестры и брата позволения съездить в Жербы и беспрестанно указывал на эту деревню, зная, что там жил Алексей. Президент велел наконец сказать Эмилию, что Дробицкий рассердился на них и не примет его, но это еще более раздражало глухонемого: он непременно хотел извиниться перед Алексеем и опять пригласить его в Карлин. Анна, всегда красневшая при воспоминании о Дробицком, напрасно старалась внушить брату, что он требует невозможного.

Эмилий качал головой и не мог понять этого.

Но когда брат и сестра, дядя и мать наотрез отказали ему в удовольствии видеть любимого Алексея, тогда несчастный стал каждый день просить и умолять своего надзирателя секретно съездить в Жербы.

Старик Антоний плакал и утешал его обещаниями, но не смел исполнить их.

Президент, Анна и Юлиан, выведенные из терпения ежедневными настояниями глухонемого, служившими для них упреком совести, наконец в один день позволили ему ехать в Жербы. Эмилий обезумел от радости. Забрав книги с картинками, все детские игрушки, нарвав в саду и в оранжерее любимых Алексеем цветов и желая, по возможности, свезти к нему все свои вещи, он выбежал из комнат и стоял в конюшне, понуждая скорее запрягать лошадей. Старик Антоний едва мог остановить его от решимости отправиться пешком, так как, собрав свои вещи и указывая на Жербы, глухонемой хотел бежать туда, не ожидая лошадей. Он сел в повозку с задумчивой улыбкой и во всю дорогу выражал жестами, как ему хочется скорее приехать в деревню и обнять Алексея.

Дробицкий также грустил об Эмилии, но вовсе не ожидал его к себе. Поэтому, когда, услыхав стук экипажа, он выбежал на крыльцо и Эмилий бросился ему на шею, плакал от радости и покрывал его поцелуями, тогда Алексей сам расчувствовался почти до слез, потому что испытал в эти минуты самое чистое, святое удовольствие…

Поздоровавшись с Алексеем, Эмилий схватил цветы, собрал свои книги и сам снес их в комнату. Между тем на лице его выражалось и удивление: привыкнув к замку и прекрасному карлинскому саду, он не мог понять дома, крытого соломой и маленькой комнаты друга… Он с нетерпеливым любопытством осматривал жилище Алексея, наконец сел и начались расспросы.