Седьмая жена - Игорь Ефимов

Он из последних сил дохромал до подъезда особняка.

Он не сразу узнал женщину, открывшую ему на звонок. Розовые складки халата незаметно переходили в розовые складки подушки, отпечатавшиеся на щеке.

При виде одетой в мешок, шатающейся, истекающей грязью фигуры Мелада окончательно проснулась, хихикнула, но тут же лицо ее сморщилось то ли от жалости, то ли от отвращения.

Потом был провал.

Потом он лежал в горячей воде, голый и невиноватый, а она уговаривала его выпить стакан все того же их универсального лекарства, которого он и так нахлебался за последние дни больше, чем нужно.

Все же он выпил. И действительно начал оживать. Разбежавшиеся в страхе чувства возвращались к нему, и он встречал их, поглаживая и пересчитывая (кажется, должно быть пять?), как блудных котят. Горячие молекулы воды рвались соединиться с горячими молекулами спирта внутри, они барабанили по коже с обеих сторон, наполняли ее жаром. Жар выдавливал слезы из глаз, разгонял сердце до барабанного боя. Боль оставалась, но она больше не вызывала ненависти и страха, а казалась лишь колючим цветком, неизбежно венчавшим ветви вернувшейся жизни.

Мелада принесла ему пижаму, отвернулась, пока он одевался, помогла дойти до кровати. Потом начала хлопотать вокруг него с ватками, йодом, бинтами, компрессами. О нет, никакого удовольствия – забудьте о жене-5! – ей это не доставляло. Она злилась на его синяки и раны, будто он был просто ценной вещью, доверенной ей государством и посмевшей треснуть, расколоться. Она латала своего подопечного, как латают испортившийся трухлявый автомобиль. И пусть он только попробует не поехать дальше!

Антон вскрикивал под ее пальцами, накладывавшими пластырь на рассеченное надбровье, тянувшими повязку на колене, смазывавшими ссадины на локтях. Порой ему казалось, что она в досаде может пнуть его ногой, как пинают спустившее колесо.

– Что вас потянуло на улицу? Я была уверена, что вы спите, ходила на цыпочках, боялась включить телевизор. Кто на вас напал? Где? Я говорила вам, что нужно переодеться в пиджак фабрики «Ударница», не соблазнять бандитов. Ох, попадись они мне! Пристрелила бы на месте!

Она радостно вскрикнула, будто нашла решение трудной задачи, выбежала из комнаты и вернулась с двустволкой в руках.

– Что здесь у отца в патронах? Утиная дробь? Ну ничего, потом найду и картечь.

Она поставила ружье в угол и залюбовалась таившейся в нем прямолинейной и беспощадной справедливостью.

– Длинный жонглер, говорите вы? С маслеными глазами? на мотоцикле? А этот дом культуры?… Как он назывался?… Ничего, ничего, найдем без труда! Они не знают, с кем связались. Вам все будет возвращено. До последнего носка, до последнего цента, до последней кредитной карточки. Как я ненавижу уголовщину! С детства… Вы ненавидели своего Горемыкала, а я – тех, кого он насылает. Впрочем, теперь вам кажется, что им тоже кто-то распоряжается?… А я знаю только одно: не нужно тюрем, не нужно казней, не нужно вашей камеры под окошком. Нужно отвести специальный остров и назвать его, скажем, «Остров смельчаков без сокровищ». И отправлять их всех туда. Пусть живут друг с другом, раз не могут жить среди честных людей. Сбрасывать им с вертолетов одежду, продовольствие, лекарства. Как бывали острова прокаженных… Ну а если они немножко повздорят между собой, если подерутся из-за банки компота, милицию посылать не будем… Пусть как-нибудь улаживают ссоры своими методами…

Она маршировала взад-вперед по комнате, размахивала руками, ораторствовала. Он ухватил ее за полу халата, остановил, заставил присесть на кровать.

– Это я во всем виноват… Но я скажу вашему начальству, что вы ни при чем. Что я ускользнул тайком. Мне было очень-очень нужно… Главное, чтобы вы поверили мне… У меня нет никаких черных замыслов. Все, что мне необходимо, – отыскать родную дочь… И поговорить с ней. Да, это правда. У меня есть взрослая дочь от первого брака. Да, мне не хотелось сознаваться вам, что я был женат не один раз.

Моя дочь еще студентка. И она убежала. Запуталась в каких-то делах и убежала в вашу страну. Она где-то в этих краях. И я знаю – ей нужна помощь…

– …Все детство, всю юность ее любимыми словами были «я сама»… Это стало каким-то лозунгом, каким-то девизом. Потом из-за этого начались неприятности в школе, ссоры дома. Но еще раньше… Вы как-то спросили меня, когда у нас сообщают детям, что все люди смертны. Так вот, ей я так и не смог сознаться в этом. Чувствовал себя так, будто это мы, взрослые, заготовили им такую безысходность… Я рассказывал ей, что в прежней жизни она, наверное, была птичкой… Наверное, птичкой блюджэй… Такой же красивой и крикливой недотрогой… Никогда нельзя взять в руки… Она смеялась и спрашивала: «А раньше, а раньше?» – «А раньше, – говорил я, – наверное, ракушкой. И у нее научилась вот так поджимать губы, как створки. А еще до этого – лошадкой. И тоже задевала других лошадок острыми коленями, когда ехала в автобусе. А еще раньше – гусеницей. И тоже стелила кровать медленно-медленно. А еще раньше…»

– …Это превратилось для нее в любимую игру. Перед сном она требовала не сказку, а историю из своей прежней жизни. «Расскажи, как я была енотом и любила больше всего куриные косточки, а мама – кошкой и боялась меня до смерти… Нет, ты путаешь: енотом я была после стрекозы, а не после помидора… Ты не должен путать такие вещи». Потом мы перешли на будущее. Теперь уже она выбирала, кем бы хотела стать в будущей жизни, а я должен был разрабатывать сюжет. Помню, я сочинил неплохую историю про медузу, которая хотела стать для кого-нибудь зонтиком. Но под водой, как известно, не бывает дождей. А солнечным зонтиком она стать не могла, потому что была прозрачной. И вот однажды…

– Но вы не должны были, не должны, не должны, – вдруг громко сказала Мелада. – Зачем вам нужно было так запутывать ребенка? Вот потому она, наверно, и сбежала от вас. От всех этих красивых выдумок, от неправды… И никогда она к вам не вернется!

– Да я только…

– Теперь я понимаю, почему мне бывает так неловко с вами, почему я часто теряюсь… Чувствую себя, как на льду… Все скользко, размыто, вот-вот треснет под ногами. Это у вас какой-то особый талант – окутывать все туманом. То розовым, то черным, то вперемешку…

– А вы… вы… – Антон пытался сглотнуть пьяные слезы обиды.

– Боже, во что я влипла. Сначала всплывают темные дела на финских дачах… Потом открывается знание русского языка… Теперь – когда сильно стукнули по голове – выясняется, что есть взрослая дочь! И что она где-то в этих краях… Ну, что там у вас еще в запасе? Нельзя ли выложить все сразу?

– Зато я не скрываю главного. Того, что чувствую… А вы… вы… Кто держит каждое чувство под замком, как тюремщик? Это ли не самая главная ложь, жизнь под вечной маской?

– Нет, не ложь, не ложь, не ложь. Сдерживаю – да. Но не скрываю.

– Охо-хо, посмотрите на эту мисс Откровенность!

– …И вы прекрасно знаете, что я чувствую, чего хочу.

– Я?!

– Нечего притворяться…

– Что я знаю? откуда?

– Необязательно все называть словами…

– Ну что? что именно? Дайте хоть какой-то пример.

– Например, вы прекрасно знаете, что каждую минуту я хочу лишь одного: чтобы вы меня снова обняли и поцеловали.

Антон онемел. Веки его послушно откликнулись на всплеск изумления в душе и поползли вверх, но левое наткнулось на разросшуюся опухоль, и он вскрикнул от боли.

– Этого нельзя не увидеть, – продолжала Мелада. – Гуля и Катя сразу заметили и спросили меня. Но я объяснила им, что между нами ничего не может быть, потому что вы скоро уедете к себе и мы никогда больше не увидимся. Так что не о чем тут говорить и расспрашивать.

Антон чувствовал, что смесь спирта и крови начинает колотить в висках еще сильнее.

– А я? Ограбленный, избитый, униженный, одинокий я? Мои желания что-то значат? Или вы скажете, что по мне ничего не видно?

– Видно. Еще как. Но если я могу сдерживать себя, то уж вы – тем более должны. На то вы и мужчина.

Антон приподнялся с подушки. В растерянности оглядел комнату. Взгляд его упал на двустволку в углу.

– Вот! Это то, что нам сейчас нужно! Принесите, пожалуйста, сюда ваш дробовик. Нет-нет, не суйте его мне. Я не хочу к нему прикасаться. Положите его вот здесь на кровать. А сами прилягте с другой стороны. Так вы будете в безопасности. И я наконец смогу рассмотреть вас. И рассказать вам, что со мной происходит. Нет-нет, вы себе глядите в потолок. Не мешайте мне. Вам не о чем беспокоиться. Огнестрельная граница на замке, курки взведены, нарушитель не прорвется. Так хорошо?… Вам хватает там места?… Ну вот…

Помните когда мы с вами первый раз обнималисьнет не под Игнатием а еще в посольстветаким странным образом я обнимал вас спинойно ведь и вы хотя очередь прижимала нас друг к другувы могли бы повернуться боком если бы захотелино вы не захотели и я запомнил их спиной запомнил обеихправую и левую по отдельностино потом началась ревностьглаза ревновали к спинеи все время пока мы плыли и я ходил к вам в каютумне было так хорошо и так интересно все что вы говорилии все же я думал порой подозревал себячто хожу к вам не для душевных разговорова для того чтобы подглядывать за нимиждать когда вы потянетесь за расческойи они снова мелькнут в вырезе блузкии думал насколько легче мне было быесли бы вы сняли блузку и выпустили их обеих на волюи тогда мы бы уже спокойно могли разговариватьобо всем на светемысли мои стали бы яснее глубжене отвлекались бы на постороннеено тогда я не решился попросить вас об этоммы были едва знакомызато теперь мы знаем друг друга уже так давнои даже вместе встречали с недоверием смертьи может оттого что я сильно пьян и сброшен на днои в грязи где нечего больше стыдитьсяя могу попросить вас об этом пустякемне так о многом нужно вам рассказатьно я ни о чем другом не могу думать пока они обе там под халатомто есть мне хватило бы даже однойраз уж мы договорились что вместе нам не быватьосталось всего несколько дней может неделяи так горько было бы потратить эти последние днина препирательства на разговоры о пустяках так…

Да простите сейчасконечно я сбился с мысливы сделали это так просто так естественносейчас дыхание вернется и я смогу продолжатьпусть глаза упиваются ею как дети телевизорома мы сможем поговорить наконец спокойнодвое взрослых у которых свои проблемы гораздо серьезнеемне пришло сейчас в голову что колонии нудистовили даже целые поселки как во Францииэто не просто причуда это видимо те людикоторые не могут общаться друг с другом иначеони непрерывно думают о том что у другого под одеждойи только сняв всю одежду они могут наконецговорить о важном о делах о чувствах о детяхо деньгах о здоровье о судьбея их теперь понимаю и понимаю тех художниковкоторые обнажали свои модели по любому поводуну зачем скажите Свободе на баррикадахнужно сбрасывать лямки платья с плечзачем раздеваться для завтрака на траведля игры на лютнене проще ли махе остаться красиво одетойно я понимаю художников и завидую имони часами могут предаваться блаженному и оправданному созерцаниюа пальцы у них при этом заняты палитрой и кистьюпростым же людям возбраняется проводить времяв разглядывании самой совершенной части творенияэто считается смешно и глупокроме того начинается ревнивый зуд в пальцахони ревнуют как раньше глаза к спинеи тоже оказывается умеют поднимать скандалыотвлекать мысли от возвышенно абстрактных теми я вижу что вы не сердитесь на нихвам кажется что эта орава заслуживает снисхожденияо вы даже готовы взять их в руки и успокоитьвы даже готовы впустить их в комнату с телевизором

Да приходится признатьснова сбой дыханиянаверное у меня начинается воспаление легкихво всяком случае жар налицопролежать столько часов под дождем на холодной землено это ничего организм справлялся и не с такимплохо только что глазам теперь ничего не видноэти пятеро в подобные минуты начинают вести себя такбудто дорвались наконец до своего истинного предназначениябудто ничем другим они заниматься не могут не хотят не будутсловно вот так слегка нажимаяи чувствуя обволакивающую податливую бесконечностьнажимая и отпускаянажимая и отпускаякаждой подушечкой по отдельностиони извлекают какую-то неслышную нам музыкукоторую они могут слушать часамии однажды они действительно провели так всю ночьпричем женщина была незнакомойсоседкой по автобусу Чикаго – Нью-Йорквы будете меня осуждать назовете развратникомно мне просто было нужно что-то сделатьчтобы она перестала говорить о философиии она действительно успокоиласьперешла как они говорят из быта в бытиеи я был отчасти даже горд имиих постоянством и умением довольствоваться однойя всегда считал что жадное блуждание вправо и влевовверх и внизэто признак дикостиэто неумение наслаждаться вглубь чем-то однимправда мы сидели тесно прижавшись друг к другуи они прокрались под пледом незаметно для других пассажиров

туда куда только и могли добратьсято есть до одной левойи если бы у них был выбор…Нет так нельзязачем вы это сделаливы провоцируете эту жадную ораву сбиваете с толкуконечно теперь бесполезно говорить имчто левая точно такая как праваядети не станут вас слушать если им говоритьчто телевизор в соседней комнате имеет те же программыони все равно будут рваться тудано только для того чтобы потом захотеть обратновидимо им как и людям дороже всегомомент встречи и узнаванияи они бегают взад-вперед не от жадностиа для того чтобы множить эти счастливые встречии радостно проверять рост правой и левойэто волшебное созреваниехотя здесь конечно появляется снова пожирательскии элементда-да и глаза и пальцы начинают воображатьчто они превратились в роти должны оставлять время от временисладкие предметы своих вожделенийкак огородник оставляет время от времени клубничный кустчтобы дать время дозреть новым ягодамно при этом ему не хочется терять время зряведь он должен проверить и другие грядкион помнит что где-то ниже у него зрелбесподобный гибрид светлой тыквы и мягкого мандаринада-да тропинка туда шла по ущелью перекрытому узлом кушаканесложный шлагбауми все же его не одолеть без помощи второй пятеркиага так вот она эта цветущая долинас кратером посрединекакое счастье оказаться здесьв ней узнаешь предмет мечтыпредмет сновполе бескрайних скольжений для глаз и пальцевэто как выход на новый регистр тысячи клавишпо которым можно пролетать вверх и внизот ноты томительно до ноты больнопрости не понимаю слишком громкие нотынет ты не хочешь сказать что и твои пальцыодержимы музыкальными страстямичто им нужен мой жалкий клавесин

Но тогда нам придется открыть границыполное разоружение долой стены и барьерыя уже понял что руки твоипочему-то тянутся к оружиюв минуты сердечного волненьяно все же забудь положи его на пол и иди сюдане обращай внимания если я вскрикну раз другойэто всего лишь ссадина на коленено ведь мы можем сегодня обойтись без негоне будем его трогать нам хватит трех колен на двоихтвои так прекрасныно можно я сначала повернусь спинойдай ей встретиться сноватеперь уже без всяких текстильных помехя узнаю старых друзей правую и левуюи мягкую долину под нимиа теперь иди сюдатеперь я должен представить одного нарушителяпересекшего границу без визыон слегка оскорблен этим держится напряженно натянутоо да он обожает быть в центре вниманияно сегодня его лучше не баловатьего не отвлечь пустякамиего не пошлешь как ребенка к телевизоруон без ума от тебя давно-давнокажется с той ночи в Лондонекогда я водил тебя к хирургу и потом мы вместерассматривали твою подкожную рентгеновскую сокровенностьи если его не пустить туда куда он рветсяв царство милых тайн как сказал ваш поэтон не даст нам покояне позволит ни говорить ни рассматривать друг другани обниматься

Ну вотвот он и дома скандалист и бунтарьсовсем совсем домав центре мирозданияа я наконец могу делать точего и ты оказывается все время хотелаобнимать и целовать а он нам больше не помешаеттеперь ты видишь как ужасна скрытностькак много мы упустили из-за неев коротком плаванье жизнивот это мы могли уже делать в Хельсинкикогда спаслись от бандитокно только осторожно чтобы не сдвинуть твои сломанные ребраа вот это в Финском заливекогда проплывали мимо Кронштадтаи ты уже чувствовала себя гораздо лучшеа в иллюминаторе был виден далекий купол собораа вот это в гостинице «Европейской»вечером того дня когда мы так глупо поссорилиськогда мне было так невыносимо одинокосмотри какая длинная жизнь у нас уже позадии вот это мы могли бы сделать друг другукогда остановили машину в Гатчинском паркеа вот это подъезжая к Лугеа это в лесу под Плюссойа на подъезде к Пскову на подъезде к Псковумогло произойти непоправимоето чего больше всего боится ваше правительството есть высадка многомиллионной американской армиив самом центре любимого отечестваона надвигается она приближается неумолимоно об этом никто не узнает никто не узнаетесли только я смогу сдержать рвущийся из сердца крикрвущийся крик рвущийся крик

Он замер, но не как измотанный, упавший без сил бегун, а как победный метатель копья, ядра, мяча, диска, подгоняющий жадным взглядом летящий снаряд, подталкивающий его справа и слева к заветной цели, напрягающий нераскрытые радиосилы наших желаний, текущих по беленьким нервам, пока не услышал волшебный шелест пробитой мишени и не начал тихо смеяться.