Украинский национализм: ликбез для русских, или Кто и зачем придумал Украину - Кирилл Галушко

Настоящий мужчина

Леся Украинка (1871–1913) — блестящая поэтесса, человек огромной духовной силы. Племянница Драгоманова, который во многом на нее повлиял. Ее талант и творческая мощь очень многих и многих людей обратили в украинскую веру. Она была пламенным критиком любых оппортунистов и соглашателей. Ее унес в могилу туберкулез — бич тогдашней интеллигенции.

Мне кажется, что тезис об «эпатаже», «провокации» в данном случае будет наиболее верным: Михновский в своей пробе пера («Самостийной Украине», предназначенной для Украинской революционной партии) снабдил социалистическое содержание брошюры националистической формой, крайне этим озадачив других товарищей по движению. Зная дальнейшую деятельность Михновского, иную трактовку я дать не могу. Он был «самостийником», т. е. мыслил более «национально», чем его соратники, по-провинциальному эпигонски повторявшие идеи российского марксизма. Однако при том он и не был каким-то украинским шовинистом, как можно было бы предположить. Его кругозор был шире, и он уже видел возможности национальной самореализации украинцев, в то время как его современники были ограничены в интересах исключительно социальными проблемами народных масс. Им не хватало смелости хоть сколько-нибудь выступить против социалистически-интернациональной идейной моды российских социал-демократов. Идея независимой государственности не воспринималась украинскими активистами, пока сама жизнь не заставила их действовать как «самостийников».

До 1917 г. идеи Михновского оставались маргинальными в украинском левом (а другого не было) «политикуме». В год революции он показал себя одним из первых украинских государственников, призывая к скорейшему строительству вооруженных сил. В результате имел место грустный парадокс: его видение ситуации оказалось верным, но сам он, изначально излагавший адекватный взгляд на перспективы украинства, оказался вытолкнутым из политического процесса теми, кто со значительным опозданием стал реализовывать его идеи, — тем же Петлюрой. Поэтому действительно заслуженной им роли в освободительном движении 1917–1921 гг. Михновскому сыграть так и не удалось. Он во многом опередил свое время, а те, что его критиковали, пришли к тому же видению, но когда было уже слишком поздно. Среди немногих единомышленников Михновского можно назвать Вячеслава Липинского и Дмитра Донцова (о которых речь пойдет ниже), но они оставались в своей среде такими же одинокими и невостребованными.

Возвращаясь к вопросу о том, кто же был «первым националистом», уточнимся, что мы не делаем сам «национализм» исключительно негативным ярлыком. Вспомним, что национализм — это просто система ценностей, где понятие «нации» является ключевым, но, кроме идеи самоопределения (которая сама по себе влечет некие политические последствия), все остальные его составляющие — политически нейтральны[49]. Все конкретные проявления национализма уже зависят от тех «политических союзов», в которые национализм «вступает», — с социалистами, либералами, консерваторами, правыми и левыми экстремистами, людьми умеренными или террористами, зависит также от конкретных коллизий в обществе (ведь, например, гражданская война может крайне радикализовать все конфликты и сделать из респектабельного умеренного джентльмена жесткого экстремиста или тирана).

Поэтому на честь называться первыми украинскими националистами могут скорее претендовать Костомаров и Шевченко, да и то потому, что в их время уже начинало работать современное понятие «народа-нации» и «Украина» для них уже была широким пространством, определяемым этнической территорией определенного народа, не ограниченной только Малороссией или другой локальной областью. Они уже были людьми эпохи модерного национализма и выразителями вполне очевидной европейской интеллектуальной моды, которая лишь по-новому оформила претензии и так уже давно существующего украинского народа (как бы он себя не называл в зависимости от эпохи и ситуации). «Этнографизм» и «демократизм» просто сместил акценты и сделал мотивацию и опору движения за самобытность определенной исторической земли не элитарной, а массово-народной. Плоды Просвещения теперь озадачили украинскую элиту «народом», который как оправдывал своим существованием ее усилия, так и одновременно отягощал ее необходимостью мобилизовать себя на борьбу за свои «национальные идеалы».

Здесь необходимо также заметить, что в проектах украинского движения того времени еще слабо улавливается ключевое противоречие между двумя определениями нации — этническим и политическим. Слабо — по той причине, что лозунг национальной автономии в пределах России акцентировал внимание на этнически украинском обосновании этой идеи. Только наличие отдельного украинского этноса (народа) как культурноязыкового отдельного сообщества людей узаконивало эти претензии. Но точно так же очевидно, что очерчиваемое украинскими этническими границами пространство имело полиэтничное население, специализированное по роду деятельности (евреи — торговцы, ремесленники и предприниматели, русские — чиновники, землевладельцы и пролетарии, поляки — землевладельцы и мещане, украинцы присутствуют понемногу везде, но неассимилированные — пашут в поле) — как с этим «пестреньким» населением быть? Украинские левые, почти монополизировавшие фактически с начала ХХ в. украинское движение, поминали в своих проектах защиту интересов всех наций, поскольку «украинский вопрос» не мог решаться вне контекста общего «национального вопроса в России». Но, похоже, что отсутствие у них самостийнических амбиций не ставило перед ними такого вопроса, как «другие национальности в Украине». Ведь только взятие на себя ответственности за независимое государство во всей полноте очерчивания принципов существования отдельного «политического тела» могло поднять «национальный вопрос» внутри, а не вне «украинского вопроса». Для духовного лидера тогдашних «сознательных украинцев» историка Михаила Грушевского идея независимости ассоциировалась с «зоологическим национализмом» (я думал раньше, что это термин советской пропаганды — а ведь нет!), — неудивительно, что у него потом что-то с этой независимостью не получилось, поскольку для независимости «зоологический национализм» как раз и не нужен, ибо в полиэтническом обществе подрывает ее изначально. Значит, у Грушевского просто не было каких-либо идей «на случай независимости».

Неясность в видении этой проблемы отразилась на всем развитии представлений об украинской нации в ХХ в., но тогда, когда украинцы решали свою проблему, а другие нации — свои, многие сознательные украинцы начинали естественно себя ощущать этнической нацией, выделяемой в имперской социальной структуре по социальным категориям, говорящим на украинском языке: многомиллионное крестьянство и малочисленная национальная интеллигенция. С таким социальным набором, как сегодня, очевидно, нечего было соваться в державные нации, но: тогдашние украинские левые не хотели независимости! Потом, когда развал России и большевистский переворот заставят их провозгласить нежеланный суверенитет, они с ним не справятся, исходя из очевидной узости социальной базы. Многомиллионное крестьянство — это конечно, славно, но оно имеет политический смысл, когда полностью заряжено национальной идеологией, а не живет своей отдельной политически бессознательной жизнью. А кто будет строить сложные институты современной государственности: патриотические газетные публицисты или пастухи и пахари? Если бы проект независимости готовился заранее, то люди, имеющие определенный широкий кругозор и способные вообще постигнуть сущность этого процесса эмансипации в большом и часто очень враждебном мире, задумались бы о том, что этнополитический организм (суверенная государственность на основе украинских этнических претензий) должен иметь все необходимые «органы» — в администрации, экономике, культуре. Необходима была социальная, политическая и культурная ниша для других этнических групп, вполне необходимых для существования украинского общества, нужна была политическая (гражданская) нация, основанная на идее государственной лояльности и патриотизма, безотносительно к языку общения. И замечу: все, что я говорил выше, касалось только российской части Украины, а рядом находились еще более пестрые габсбургские Галиция, Закарпатье и Буковина. Даже в «националистической», по российским представлениям, Галиции такой человек, как Иван Франко, один из величайших украинских (и европейских) универсальных умов того времени, считал украинскую независимость находящейся «за пределами возможного». Видимо, имел на то основания.

До 1918 г. «самостийники» были очевидными маргиналами украинского движения в России. То есть, мало кто думал не только о перспективах независимой «соборной Украины» вообще, но и о независимости вполне самодостаточной Большой, российской ее части в частности. Стоит ли удивляться тому количеству глупостей, просчетов и банальной бездарности, неподготовленности и непрофессионализма в созидании украинской независимой государственности в 1917–1920 гг.?