За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

– Мне не надо этого письма, – словно с трудом произнес он, – мне довольно того, что я слышал.

– О, – насмешливо сказала она, – у меня нет желания вторично объясняться с вами, а это, конечно, потребуется, если вы не прочтете письма. Прочтите же!

Левон взял письмо и подошел ближе к свету. Ирина пристально, но безучастно смотрела на него.

Он долго читал и перечитывал это письмо. Наконец опустил руку с письмом и взглянул на Ирину непередаваемым взглядом нежности и отчаяния.

– Теперь дайте это письмо и уходите, – тихо сказала она.

Он машинально отдал письмо. Ирина спрятала его на груди.

– Простите, – услышала она его шепот

– Мне не надо этого, – ответила она, поворачиваясь. Левон смотрел ей вслед, не смея и не зная, что сказать.

Она медленно подошла к дверям, покачнулась, схватилась рукой за косяк, прикрытый портьерой, и, прижавшись к нему головой, тяжело зарыдала.

Левон подбежал к ней и хотел поддержать.

– Оставьте, оставьте меня, уйдите, – твердила она, рыдая.

Но он уже овладел ее руками и, покрывая их поцелуями, бессвязно говорил:

– Вы не уйдете так… Вы должны простить… Как я страдал… Я хотел умереть… Я искал смерти… Простите, простите…

Он почувствовал, что Ирина слабеет. Бережно поддерживая ее, он довел ее до кресла.

Она несколько успокоилась и сидела, закрыв лицо руками. А Левон все говорил… Он низко наклонился к ней. Он говорил ей о своих безумных мечтах о ней, о неотправленном письме, о ревности в Карлсбаде и Праге, о страшной ночи, о желании умереть, об отчаянной атаке на французскую батарею, где он надеялся найти смерть. Он говорил о том успокоении и чистой любви, которые снизошли в его душу во время болезни, и как при виде ее воскресли старые страдания и проснулась мучительная ревность.

Ирина опустила руки и слушала его с полузакрытыми глазами, со счастливой улыбкой на губах…

– Если бы я знала это! – едва слышно проговорила она. – А где же неотправленное письмо? – вдруг спросила она, подняв на него сияющие глаза.

Левон вынул из кармана бумажник, в котором всегда носил письмо.

– Вот, мне было жаль уничтожить его, – сказал он и с улыбкой добавил, – оно уже имело своих читателей. Когда я был ранен, французы рассмотрели мой бумажник.

Ирина взяла письмо и медленно развернула. Ее губы что‑то шептали…

– А теперь, – совсем тихо спросила она, прочитав письмо, – вы не боялись бы умереть?..

– Теперь тоже боялся бы, – ответил он, – ведь я люблю…

Он прижался губами к ее руке и опустился на колени у ее кресла.

– Я хотела умереть, когда узнала, что вы, нет ты, – в невольном порыве сказала она, прижимаясь к нему, – что ты убит. Эти часы страданий изменили мою душу. Смертельно пораженная, я словно прозрела и стала ближе к Богу. И вдруг я поняла, что Его надо искать не в таинственных видениях чудес, не в загадочных и темных догматах, о которых говорит аббат, а здесь же, среди людей, совсем близко. А когда я увидела сотни страдающих и подумала о том, что за каждым из них свой мир страдания, я нашла в себе силы жить.

Левон прижался головой к ее груди и слышал, как бьется ее сердце, и все целовал ее руку.

– И я нашла свой путь, – говорила Ирина. Она выпрямилась и ласково отстранила Левона. – И этот путь, – закончила она, – единый верный путь для всех. Путь жертвы. И надо идти этим путем.

Она снова судорожно, крепко обняла голову Левона и прижала ее к груди. Потом оттолкнула и встала.

Он медленно поднялся с колен и глядел на нее безумными глазами.

– Но я люблю, люблю тебя, – сказал он, протягивая руки.

– А я разве не люблю тебя? – ответила она. – Мы не расстаемся, – нежно продолжала она, – ты всегда будешь чувствовать мою любовь. Я буду издали следить за тобой, думать о тебе, беречь тебя в моих молитвах. Я пойду за тобой. Если разгорится снова война, я, как прежде, буду идти за тобой, за нашими полками, и ты будешь знать, что я тут… А если, если ты будешь убит… я буду жить, пока хватит силы… Надолго ли, не знаю…

И она протянула вперед свои бледные, похудевшие руки. Он крепко обнял ее, но она вырвалась из его объятий.

– Нет! Никогда, Левон!..

Он сжал голову обеими руками и с горечью сказал:

– Да, честь князя Бахтеева надежнее в руках его жены, чем в руках его племянника.

Но, заметив страдальческое выражение ее лица, торопливо добавил:

– Прости, прости! Это не упрек.

Он опустился на стул. Ирина подошла к нему и взяла его за руку.

– Ты не должен страдать, – с невыразимой нежностью произнесла она и, подняв его руку, на один миг прижала ее к губам.

– Ирина! – воскликнул он, вскакивая, – ты мое солнце! Клянусь! Я буду для тебя всем, чем ты хочешь, и ты не увидишь никогда моих страданий!

Она засмеялась счастливым смехом, взяла его под руку и, крепко прижавшись к нему, сказала.

– Женщина счастливее мужчины. Одно прикосновение, один взгляд могут ее уже сделать счастливой. Теперь пойдем. Я хочу в моем доме одна угощать дорогого гостя. Мы будем сидеть вдвоем за столом, как муж и жена.

Она тихо и радостно смеялась.

Сидя за столом, они шутили и смеялись, как дети, не думая о будущем, счастливые настоящим.

Никита Арсеньевич и Евстафий Павлович отправились сегодня на бал, который давал Меттерних от имени императора Франца всем съехавшимся принцам, но она отказалась ехать, хотя к ним заезжал сам Меттерних.

Ирина, смеясь, рассказывала об ухаживаниях Меттерниха.

– Он, кажется, ухаживал потому, – заметила она, – что думал то же, что и ты.

– Это, кажется, думали все, – немного нахмурясь, сказал Левон.

Ирина вдруг стала задумчива.

– Что с тобой? – тревожно спросил Левон.

– Я вспомнила Пронского, – ответила Ирина. – Он, наверное, думает то же. Его жена жаловалась, что он отпросился в армию и тем испортил себе карьеру

– Ты что‑то очень жалеешь его, – качая головой, сказал Левон, – мне это не нравится. Он очень красив.

Ирина пристально взглянула на Левона и счастливо рассмеялась.

– Однако, – произнесла она, – не пора ли, милый племянник, перейти на почтительное» вы» со своей тетушкой.

– Только сегодня, – умоляюще произнес Левон, целуя ее руку.

– Только сегодня, – с тихой грустью повторила Ирина.

Через несколько дней государь уехал в Карлсруэ. Жизнь во Франкфурте постепенно замирала… Темные массы союзных войск, как черные тучи, ползли к заветным берегам Рейна…

Меттерних делал последние попытки заключить мир, но все уже чувствовали, что война будет и ничто не остановит железного хода судьбы. И, повинуясь таинственному предопределению, сам Наполеон разбивал последние возможности мирного исхода.

XX

Холодный зимний ветер шумел в безлистных аллеях великолепного парка Мальмезона. Ветки высоких деревьев ударяли в большие окна дворца. Только немногие окна были освещены. Было счастливое время, когда дворец Мальмезон по вечерам сиял огнями. Целыми днями непрерывно подъезжали экипажи. В его залах собиралась блестящая толпа представителей иностранных государств, генералов и потомков древнейших фамилий Франции… Это было еще так недавно. Едва прошло десять лет, и теперь этот дворец обратился в жилище печали, слез и воспоминаний.

Здесь жила императрица Жозефина, подруга лучших дней славы победоносного генерала Бонапарте первого консула и императора Запада – Наполеона.

Хотя первый консул, сделавшийся императором, нашел, что для него тесен Мальмезон, и перенес императорскую резиденцию в Сен – Клу, этот дворец оставался любимым дворцом Жозефины. Во времена своего величайшего блеска она не переставала заботиться о нем и часто жила там. Обстановка дворца была чудом искусства и стоила миллионы франков, что не раз выводило из себя императора. Все, начиная с мраморных каминов и кончая стулом, являлось произведением искусства. Картины Гро, Жиродэ Герена украшали стены зал. Повсюду виднелись бюсты и портреты Наполеона.

В этот ненастный январский вечер 1814 года Наполеон в сопровождении только одного своего мамелюка Рустана приехал проститься перед отъездом в армию с подругой былой славы и величия.

Несмотря на свои пятьдесят лет, Жозефина все еше была красива увядающей красотой. Ее высокая фигура по – прежнему оставалась гибкой и стройной, большие темные глаза креолки не утратили своего блеска, волосы – густоты. При отблеске камина и освещении люстр со свечами под матовым стеклом ее лицо, конечно, не без помощи художественной косметики, казалось лицом молодой женщины. И лишь тонкие морщинки у глаз да опустившиеся углы губ говорили о ее увядании.

Она сидела в кресле, сложив на коленях свои точеные, обнаженные до локтя руки. Рядом на диване лежала небрежно брошенная треуголка императора, а на ковре – его разорванные перчатки.