Анаконда - Орасио Кирога

И вновь ощущение совершенной подлости вызвало в нем глубокое недовольство собой. Напрасно Ничольсон повторял, желая успокоить себя: «Да, у нее действительно плоское лицо, она красится и ни на что больше не способна, как только шуршать шелками». Но слова эти не доходили до его сердца. Ему представлялось изменившееся лицо Софии, когда она высказывала его мнение о себе. Ну что ж, скоро конец, и к лучшему. Еще разок- другой ему придется зайти к де Сааведра, пока не приедет Ольмос. И он, Ольмос…

Сердце Ничольсона остановилось, он почувствовал внезапное головокружение. До сего момента Ничольсон не представлял себе со всей ясностью, что София будет женою другого. Да, Ольмос действительно очень скоро будет ее мужем…

Ничольсон ускорил шаг, стараясь думать о чем угодно, о разной мелочи: о своей поскрипывающей двери, об аэропланах Куртиса, о всевозможных марках сигарет, которые он видит изо дня в день…

Наконец он нанял извозчика и приказал везти себя в Палермо. Всю дорогу он терзался уверенностью, что ему никогда больше не удастся устроить свою собственную жизнь.

VIII

На следующее утро, пребывая все в том же подавленном настроении, Ничольсон получил телеграмму: «Ольмос тяжелом состоянии, тиф. Подготовьте семью».

Что-то вроде тяжелого кошмара, какого-то ужасного несчастья, из которого, кажется, нет выхода, душило Ничольсона. Ольмос умирает! Очевидно, он уже скончался! А как же София…

Страдания, которые он перенес за последние сутки, убедили его во всей бесплодности, недосягаемости и абсолютной невозможности почувствовать себя хотя бы на секунду счастливым, и это страшное сообщение было мучительным, как головокружение. «Ольмос тяжелом состоянии… тиф…» Ведь еще в письме он сообщал о своем недомогании, об отсутствии аппетита… И он умер… София! София!

Это был стон души мужчины, страдающего за любимую женщину, порыв счастья, какой испытываешь, пробудившись ото сна, во время которого было потеряно это счастье. София его! Она принадлежит ему! Ему!

Ничольсон нисколько не сомневался, что телеграмма была простым предупреждением. «Умер, умер!» — беспрестанно повторял Ничольсон, не находя и даже не пытаясь искать хотя бы малейшее сочувствие в своей душе… Этот человек обнимал, целовал его Софию… О нет! Теперь она принадлежит только ему, Ничольсону! Она его, его, его!

Тем не менее Ничольсон сел; он был слишком взволнован, чтобы сразу же отправиться к де Сааведра. Весь день он бесцельно ездил по городу, а когда поздним вечером вернулся домой, то нашел вторую телеграмму: «Известите семью де Сааведра кончине Ольмоса прошлой ночью».

Конец! Свершилось! Кошмар закончился. Да, этот день был тоже полон мучений для Ничольсона. Больше не будет ни писем, ни телеграмм из Европы! А там, на улице Родригэс Пенья живет она, только его, София!

Было девять часов вечера, когда Ничольсон приехал в дом де Сааведра. Не успело еще отзвучать эхо его шагов в пустом зале, как он услышал быстрые шаги сеньоры де Сааведра. Она вошла в зал, нервно жестикулируя. Лицо ее осунулось.

— Нет, видели ли вы что-нибудь более ужасное? — сеньора схватилась за голову. Она даже забыла поздороваться с Ничольсоном. — Полчаса назад мы получили телеграмму… И так неожиданно! Какое страшное известие! Вы уже знаете?.. Представляете, в каком мы теперь положении… Но как это могло случиться?

— От кого вы получили телеграмму? — прервал ее удивленный Ничольсон. — Я тоже только что получил телеграмму, где меня просили предупредить вас…

— Не знаю… откуда мне знать!.. Сабалия… что-то в этом роде… Должно быть, какой-нибудь приятель. Ах, если бы знал бедный Ольмос, как он нас огорчил!.. И к чему было оставаться там столько времени, спрашиваю я. Посмотрите теперь на бедную Чичу… ни с того ни с сего вдова, это почти смешно. Боже мой, за что ты нас так наказываешь! Поверьте мне, я очень любила Ольмоса, но вы сами понимаете, мы в таком нелепом положении!

Сеньора де Сааведра была глубоко раздосадована.

— Я задаю себе вопрос, что же теперь будет с моей дочерью? Она — вдова, представьте себе, и все из-за его конгрессов… О, это немыслимо! И вот, пожалуйте, она в слезах, хотя, правда, я еще не уверена, из-за бедного ли Ольмоса эти слезы… — добавила сеньора, пожимая плечами.

А Ничольсон уже горел нетерпением поскорее увидеть Софию.

— Скажите, София в отчаянии?

— Откуда я знаю!.. Она плачет… Хотите повидаться с нею? Побеседуйте с Софией, было бы хорошо, если бы вы поговорили с ней… Сейчас я пришлю ее.

Ничольсон остался один, и в течение пяти минут он только и думал о том, что теперь он, он один будет ее ждать, и через пять минут она будет с ним, через две минуты… через минуту…

Вошла София. Глаза ее были заплаканы, но было видно, что она только что привела в порядок свою прическу. София протянула ему руку, силясь улыбнуться, и села. Ничольсон ходил по комнате. Он был мрачен.

«Плакала, а не забыла поправить прическу», — думал он. Когда Ничольсон повернулся, София взглянула на него, силясь улыбнуться. И несмотря на то, что он тоже ответил ей улыбкой, на душе у него не стало легче. Девушка сидела неподвижно, время от времени проводя пальцами по ресницам. Затем она поднесла платок к глазам.

Ничольсон вдруг осознал всю свою несправедливость к ней. «Какой же я негодяй! — подумал он. — София поправила волосы, потому что любит тебя, потому что изо всех сил старается понравиться тебе, а ты еще…»

Потрясенный Ничольсон сел рядом с ней и нежно взял ее руку. София всхлипнула в ответ.

— София… Любовь моя, дорогая!

Рыдания усилились, а ее головка опустилась на плечо Ничольсона. Он хорошо знал, что эти слезы не были теперь тем беспомощным плачем, как раньше, вызванным боязнью, что Ничольсон не любит ее больше.

— Жизнь моя! Моя, моя!

— Да, да… — шептала она, — твоя, твоя!

Слезы кончились, и счастливая улыбка озарила ее, еще мокрое от слез, лицо.

— Вот теперь моя! Моя невеста! Моя женушка!

— Мой муж! Мой любимый!

И когда вошла сеньора де Сааведра, у нее не оставалось уже никакого сомнения в том, что она уже давно подозревала.

— Мне и раньше казалось, что вы любите друг друга, По-иному это и не могло кончиться… Почему только мы вас раньше не знали, Ничольсон! Представьте себе, сколько теперь неудобств из-за этого! Если бы Ольмосу не пришло в голову перед отъездом просить руки моей дочери… Ну да ладно!.. Раз уж он умер, так не будем больше вспоминать о нем.

Ничольсон и София смотрели друг на друга и не слышали ни одного ее слова. Сеньоре де Сааведра пришлось повысить голос, чтобы напомнить им о том, что, кроме их двоих, в мире существует еще и многое другое.