Генрих Гиммлер - Роджер Мэнвэлл

«Когда-то мы имели хорошие намерения относительно Голландии, — сказал Гиммлер. — Люди германской расы нам не враги… Но история голландцев ничему не научила… Они могли бы нам помочь и тогда мы помогли бы им. Они сделали все, чтобы помешать нам победить большевизм».

17 августа, за день до того, как Гудериан приехал в Хохенлихен и уговорил его сложить с себя командование армией, Гиммлер, наконец, согласился встретиться в строжайшей секретности с представителем Всемирного еврейского конгресса в Гартцвальде. Керстен предложил пригласить в Германию Сторка, при условии, что Гиммлер гарантирует его личную безопасность.

«С герром Сторком ничего не случится, — сказал Гиммлер. — Клянусь своей честью и жизнью».

Керстен, как и раньше, проявил осторожность и написал Гиммлеру письмо, подтверждающее все, что рейхсфюрер СС обещал сделать. Гиммлер, в свою очередь, послал приглашение Сторку, в котором дал понять, что с самого начала исповедовал гуманный подход к еврейскому вопросу и в последние недели фактически уже продемонстрировал свои добрые намерения. Также, через своего секретаря Брандта, он в письменном виде подтвердил свои соглашения с Керстеном.

22 марта, в день, когда Керстен улетел в Стокгольм докладывать Гюнтеру о своих многочисленных успехах, Гиммлер принял в своей ставке в Пренцлау генерала Готтхарда Хейнрици, принявшего от него командование боями. За день до этого он твердо решил съездить к Гитлеру в Берлин, и Гудериан видел его прогуливающимся с фюрером по дорожкам сада Канцелярии. После этого Гудериан сказал Гиммлеру, что, по его мнению, война проиграна, и бессмысленное уничтожение людей нужно немедленно остановить.

«Давайте вместе пойдем к Гитлеру, и вы уговорите его заключить перемирие, — потребовал Гудериан.

Для Гиммлера это было слишком.

«Мой дорогой генерал-полковник, — старательно выговаривая слова, сказал Гиммлер. — Слишком рано еще это делать». Гудериану стало противно. Как он ни спорил, ничего добиться от Гиммлера больше не смог. «С этим человеком ничего нельзя было поделать, — писал он в мемуарах. — Он боялся Гитлера».

22 марта Гиммлер в последний раз выступил в роли воина. Он собрал в Пренцлау своих начальников штабов и стенографистов и в присутствии Хейнрици продиктовал отчет обо всем, что случилось за время его пребывания на посту главнокомандующего. Чем больше он говорил, тем более абсурдной казалась эта высокопарная сцена прощания. Хейнрици пришел к профессиональному выводу, что «за четыре месяца Гиммлер так и не постиг элементарных основ командования». После двух часов диктовки он стал так путаться, что стенографисты перестали понимать, что он говорит, и вместе со штабными офицерами попросили закончить заседание. Хейнрици, которому не терпелось попасть на фронт, был спасен от этой пытки телефонным звонком: генерал Буше, один из боевых командиров, оказался в серьезном затруднении и хотел доложить об этом главнокомандующему. Гиммлер тут же передал трубку Хейнрици.

«Теперь командуете вы, — сказал он. — Отдайте ему приказ»[140].

Прежде чем встреча прервалась, Хейнрици, подобно Гудериану, попытался убедить Гиммлера в возможности начать мирные переговоры с западными союзниками. Гиммлер постарался не дать конкретного ответа, но осторожно заявил, что уже предпринял некоторые шаги в этом направлении.

В хаосе последнего месяца войны очень многие очищали совесть, пытаясь начать мирные переговоры с союзниками, которые после окончания войны выставили бы их в благоприятном свете. Среди них был и генерал Вольф, связной офицер Гиммлера в гитлеровской ставке до 1943 года, когда его назначили комендантом Северной Италии. В начале марта он приехал в Швейцарию и через Аллена Даллеса попытался вести переговоры о сдаче германских войск в Италии. Тем не менее он не встретил эмиссаров, посланных в Цюрих генералом Александером для обсуждения условий, поскольку боялся выдать Гиммлеру истинную природу своей самовольной миссии. Он сделал вид, что во время этих встреч обсуждался лишь обмен военнопленными, вопрос, которым, по заявлению Гиммлера, занимался Кальтенбруннер. На какое-то время дело застопорилось, но Вольф просто ждал шанса бросить вызов растущему авторитету Кальтенбруннера и снова начать действовать от собственного имени.

Зачастую трудно уловить какой-либо смысл в тех переговорах, которые тайно велись за спиной Гиммлера и мотивировались отчаянием, смешанным с корыстью. Согласно показаниям, данным на Нюрнбергском процессе Бальдуром фон Ширахом, который во время войны был нацистским гауляйтером Вены, Гиммлер прибыл в Вену в конце марта, чтобы организовать эвакуацию евреев из Вены в лагеря в Линце и в Маутхаузен.

«Я хочу, чтобы евреи, занятые в настоящее время на производстве, — сказал он, по свидетельству Шираха, — были доставлены по воде или автобусами с максимальным комфортом и наилучшим медицинским уходом в Линц или Маутхаузен. Пожалуйста, позаботьтесь о них. Они сейчас — самая выгодная моя инвестиция». У Шираха создалось впечатление, что «хорошим обращением с этими евреями Гиммлер хотел искупить свою вину»[141]. Впрочем, в конце концов, выжившим евреям пришлось идти в Маутхаузен пешком.

В первой половине апреля Гиммлер часто наведывался в Хохенлихен, и именно здесь 2 апреля, вместе с Шелленбергом, он принял Бернадотта во второй раз. Гиммлер казался раздраженным и подавленным, но, тем не менее, настаивал на продолжении войны. Впрочем, он согласился отпустить часть скандинавских заключенных, хотя сказал, что всех сразу отпускать нельзя, потому что, по его мнению, «это привлечет слишком много внимания». Гиммлер, казалось, полностью находился под влиянием Гитлера, но позже он передал через Шелленберга записку, в которой писал, что если позиция Гитлера вдруг изменится, он надеется, что Бернадотт свяжется от его имени со штаб-квартирой союзников. Бернадотт посоветовал Шелленбергу избавиться от иллюзий, которые могут быть у него или у Гиммлера, касательно того, что союзники когда-либо захотят начать переговоры с предводителем СС, человеком, которого во всем мире считают убийцей.

К началу апреля Геббельс понял, что концентрационные лагеря будут самым худшим свидетельством, которое только может попасть в руки союзников. «Боюсь, проблема концентрационных лагерей уже касается не одного только Гиммлера, — сказал он, и фон Овен старательно записал это его наблюдение. — Вы только подумайте, что будет, если эти лагеря попадут в руки противника в их теперешнем состоянии. Какой крик поднимется». Фактически уже в апреле первые части союзных войск освободили Бельзен, Бухенвальд и Дахау. Гиммлер считал, что совершил акт величайшего гуманизма, позволив союзникам войти в эти лагеря, условия в которых были хуже некуда, не уничтожив предварительно всех их обитателей. Страшная переполненность лагерей не позволяла ни охранникам, ни самим заключенным хоть как-то ухаживать за умирающими. Когда союзные войска вошли в эти лагеря, они столкнулись с ужасным и безнадежным состоянием инерции, и увидели, что может сделать человек двадцатого столетия с другим человеком во имя расовой чистоты. Первый британец вступил в Бельзен 15 апреля, после того, как за три дня до этого было заключено перемирие с эсэсовской охраной. Согласно Шелленбергу, Кальтенбруннер приказал полностью эвакуировать Бухенвальд, и эвакуация началась, вероятно, без ведома Гиммлера, 3 апреля; Гиммлер, по словам Шелленберга, прекратил эвакуацию 10 апреля, как только узнал о ней от сына президента Швейцарии, Жана-Мари Муси, которому 7 апреля дал слово, что Бухенвальд останется в неприкосновенности до прихода союзников, чем хотел оказать благоприятное впечатление на генерала Эйзенхауэра.