Галерные рабы - Юрий Пульвер

— Желтолицый, — сказал Искандар, — больно мал ты для весла…

— Тебя все называть великий, а ты говорить глюпость, — бойко затараторил маленький невольник по-латински, выговаривая слова с мягким певучим акцентом. — Или ты не знать, что на галере тот гребец, кто сидеть у борта, маленький должен быть? Или ты не знать, что размер — не сила, внешность обманывать? Я уложить-повалить любой, кого ты указать, единым перстом.

Вот этим, — желтолицый выставил указательный палец.

Искандар-бег сдержал гнев:

— Во многом ты прав, человек из неведомой страны! Слабый телом Давид победил великана Голиафа. Разумом могучий Одиссей ослепил циклопа Полифема! Но в бою одного ума мало, сила не меньше нужна. Потому похваляешься ты зря, пальцем свалить можно только умирающего…

— Как много ты сказал слов, когда надо один раз проверять!

Искандар-бег весело рассмеялся, хлопнув себя по ляжкам.

— Ты жгуч, как искра от костра! Знаешь, я возьму тебя, даже если ты проиграешь! Но не откажусь потешиться схваткой! Эй, Махмуд, — перейдя на турецкий язык, жестом руки он подозвал большого и толстого стражника. — Пять золотых, если ты собьешь спесь с этой забавной козявки и отучишь ее хвастаться. Только не раздави его, как муху, он мне нравится. Снимите с желтолицего кандалы! — обратился он к страже.

Едва слетела последняя цепь, маленький невольник, не колеблясь ни секунды, прыгнул вперед.

— Погоди!.. — крикнул ему вслед Искандар-бег. Опоздал. Подскочив к здоровяку Махмуду, который не успел приготовиться к защите, желтолицый ткнул его пальцем — так молниеносно, что никто не успел заметить, куда именно. Турок захрипел кабаном, которому перерезали горло, и рухнул, будто его ударили не перстом, а молотом.

Все рты раскрыли от изумления. «Мал, да удал!» — восхитился Сафонка. Желтолицый церемонно поклонился поверженному противнику, присел возле него, помял ему шею, виски — и Махмуд пришел в себя. Он лупал глазами, силился чего-то спросить — и не мог.

— Ты ему сказать, голос мал-мала не будет два дня, потом хорошо, — попросил маленький невольник, подошел к стражникам и протянул руки, чтобы ему опять надели цепи.

Ошеломленный Искандар-бег покачал головой:

— Почему ты не договорился заранее о правилах схватки? Нельзя ведь так…

— Зачем нельзя?! Когда драться, разговаривать не надо, бить надо сразу со всей силой в самое слабое место…

— Принцип всех великих воинов, — кивнул головой Искандер. — Прости, мой новый спутник, что усомнился в тебе. Откуда же ты такой взялся?

— Ты меня испытать — я тебя испытать. Коли ты велик, сам догадаться суметь.

— Желтокожий, маленький, мудрый, искусный воин, умеющий излечивать нанесенные им же раны. Ты из страны синов, ее называют еще Хань, там родина шелка.

Настала очередь китайцу взглянуть с уважением на собеседника:

— Ты правда мудр и знающ. Угадывал верно. Звать моя Хуа То. Моя учился в колледже святых братьев-иезуитов, хотел ехать в Рим, пираты варварийские напали. Капитана ни мал-мала драться не хотел, велел сдаваться. Моя продан был сюда…

Искандар-бег кивнул владельцу китайца:

— Я беру его!

Повернулся к Андроникосу:

— Нужен еще один, пусть хоть немой, но сильный, как бык!

— Сильнее этого никого в мире не найдешь! — Андроникос показал пальцем на темную голову в последних рядах, которая возвышалась над всеми остальными невольниками. Через минуту обладатель головы стоял у помоста. Стражники и почти все работорговцы зацокали языками. Искандар-бег прищурился, словно проверяя: не подводит ли зрение. Сафонка, как в русском народе говорят, варежку разинул: это какая же мама такого молодца выносить да уродить смогла?!

Два черных ствола вместо ног. Ручищи толщиной чуть ли не в ляжку средней величины мужчины. Сорокаведерная бочка вместо груди, на ней плитами лежат грудные мышцы. Темный, блестящий торс, как у каменной бабы-истукана, только живой, оплетенный мускулами-канатами. Огромен немыслимо: рослый Искандар-бег макушкой достал бы ему лишь до подбородка. По бокам висели кулачищи с кочанок капусты.

Человек-гора не походил на заплывших салом ярмарочных великанов, коих приходилось видеть Сафонке. Ни единой жиринки нельзя было бы найти в исполинском теле. Такой медведя в беремечко возьмет и кости раздавит ему.

Странно человеческая натура устроена. Не брали парня завидки на власть да богатство чужое, а вот силе позавидовал. Зачем господь даровал могучесть бесподобную негру какому-то, а не мне? И тут же устыдил себя: может, богатырь сей иноземный вовсе и человек недурной. Лик эвон-то какой открытый, добрый!

Луноподобное, с широким, приплюснутым носом и оттопыренными ноздрями, толстыми губами и темными глазами навыкат лицо гиганта и в самом деле казалось не злым. Держался он с достоинством, передвигался осторожно, словно боясь кого-нибудь задеть и ушибить ненароком.

— Зовут его Джумбо, что на ихнем языке означает «Слон». Он знает лишь несколько слов на турецком и гребные команды, — угодливо объяснил Искандар-бегу работорговец, которому принадлежал великан.

— Ничего, научим говорить. Сколько просишь за него?

— Как за твоего русского — пятьдесят золотых. Он один четверых гребцов стоит! А за желтокожего прошу сорок…

— Согласен. Получишь деньги у купца Нури-бея. Андроникос, дай ему расписку и приступай к отбору гребцов. А мы, — перешел он на латынь и повернулся к товарищам по веслу, — пойдем обживать наш новый дом.

Китай, провинция Хэнань, город Чжэнчжоу, лето 1582 года

Длинная полоса самых черных дней в жизни Хуа То началась с коротенькой радости. Дедушку утром зачем-то вызвали в чжэнфусы, государственное учреждение, ведающее судебными делами и наказаниями, и он отменил урок каллиграфии. То не любил первое из искусств, хотя знал, что оно ценится куда больше, нежели живопись, поэзия или музыка. Каллиграфия — тягостное занятие, требующее не только терпения и крепкой руки, а и особого таланта, глазомера, чувства соразмерности. Легче прочитать сто книг, чем переписать одну.

Мамочка вот уже три дня как уехала с папой, и заниматься с То было некому, поэтому он предался редкому удовольствию — играл у себя в комнате.

Пришла Кай Сан и передала приглашение старого хозяина присоединиться к нему в чжан-тане. Служанка была взволнована, на что мальчик не обратил внимания.

Дедушка сидел в кресле, положив руки на подлокотники и тупо глядя в никуда. По его сморщенным щекам катились слезы, исчезая в реденькой белой бородке. То был потрясен и испуган: он никогда не видел дедушку плачущим. Потом мальчик обратил внимание на знак траура — цветок гортензии, приколотый к шляпе старика.