Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада

Вот так Эшерих прощается с кабинетом и уходит, чуть стесняясь прощального жеста. Посмотрим, успокаивает он себя. Может, все обойдется. Сперва мне надо потолковать с Клуге…

Он тоже едет на метро, и, когда выходит на Ансбахерштрассе, уже вечереет.

— Не дождешься вас! — при виде его злобно ворчит Баркхаузен. — У меня за весь день маковой росинки во рту не было! Денежки мои принесли, господин комиссар?

— Заткни варежку! — бурчит комиссар, что Баркхаузен вполне резонно принимает за утвердительный ответ. Сердце у него опять бьется веселее: он предвкушает денежки!

— Где он тут живет, этот Клуге? — спрашивает комиссар.

— Да почем я знаю! — быстро и обиженно отвечает Баркхаузен, предвосхищая любые упреки. — Я же не могу ходить по всему дому и спрашивать про него, он ведь меня знает! Не-ет, но он наверняка живет в садовом флигеле, а где в точности, это вы сами выясняйте, господин комиссар. Я свою работу исполнил и хочу получить деньги.

Эшерих пропускает его слова мимо ушей, спрашивает, каким образом Энно теперь обретается здесь, на западе, и как Баркхаузен вышел на его след.

Тому приходится подробно обо всем доложить, комиссар делает пометки насчет Хеты Хеберле, насчет зоомагазина, насчет вчерашней сцены с ползаньем на коленках: на сей раз комиссар записывает все. Полным отчет Баркхаузена, разумеется, не назовешь, но можно ли требовать от него полноты? Кто может потребовать, чтобы человек признался в собственной промашке? Ведь если Баркхаузен расскажет, как получил деньги от Хеберле, ему придется рассказать и как он их лишился. Придется рассказать и о двух тысячах марок, которые сейчас едут в Мюнхен. Не-ет, такого никто от него требовать не может!

Будь Эшерих в несколько лучшей форме, он бы заметил в рассказе шпика кое-какие несообразности. Но мысли Эшериха по-прежнему слишком заняты другими вещами, и он бы с удовольствием прогнал этого Баркхаузена с глаз долой. Но пока что без него не обойтись, и комиссар со словами «Ждите здесь!» идет к дому.

Но не прямо в садовый флигель, а в передний дом, к консьержу, наводит справки. И лишь после этого, в сопровождении консьержа, направляется в садовый флигель и не спеша поднимается по лестнице на пятый этаж.

Консьерж не смог подтвердить, что Энно Клуге находится в этом доме. Он вообще-то имеет дело только с господами из переднего дома, а не с народом из садового флигеля. Хотя, конечно, знает всех тамошних жильцов, потому что распределяет продуктовые карточки. Одних знает хорошо, других похуже. Вот, к примеру, Анна Шёнляйн с пятого этажа, она вполне может приютить такого человека. Консьерж давно имеет на нее зуб, вечно у нее всякий сброд ночует, а делопроизводитель почтового ведомства — он на четвертом этаже живет — утверждает, что по ночам Анна Шёнляйн еще и заграничное радио включает. Утверждает пока что не под присягой, но намерен прилежно продолжать подслушивание. Да, консьерж давно собирался потолковать с блоквартом насчет этой Шёнляйн, но вполне может все рассказать господину комиссару. Первым делом надо ему зайти к ней, а коли выяснится, что там того человека вправду нет, можно и на других этажах поспрошать. Но в целом и во флигеле живут исключительно добропорядочные люди.

— Это здесь! — шепчет консьерж.

— Станьте тут, чтобы вас было видно в глазок, — шепчет в ответ комиссар. — Скажите, что вы от Народной благотворительности[31] насчет корма для свиней или по поводу «зимней помощи».

— Слушаюсь! — говорит консьерж и звонит в дверь.

Некоторое время ничего не происходит, консьерж звонит еще и еще раз. В квартире царит тишина.

— Нет дома? — шепчет комиссар.

— Почем я знаю? — отзывается консьерж. — Сегодня я Шёнляйн на улице еще не видал.

Он звонит в четвертый раз.

Совершенно неожиданно дверь открывается, хотя из квартиры не доносилось ни звука. На пороге стоит высокая худая женщина. Вытянутые на коленях, линялые тренировочные штаны, канареечная кофта с красными пуговицами. Лицо костлявое, с резкими чертами, в красных пятнах, как часто бывает у туберкулезных. Глаза тоже блестят словно в лихорадке.

— В чем дело? — коротко спрашивает она и ничуть не пугается, когда комиссар становится на самом пороге, так что дверь закрыть невозможно.

— Мне хотелось бы немного поговорить с вами, госпожа Шёнляйн. Я комиссар Эшерих из государственной тайной полиции.

Опять ни малейшего испуга, женщина лишь смотрит на него блестящими глазами. Потом быстро говорит: «Проходите!» — и первая идет в квартиру.

— Оставайтесь у двери, — шепчет комиссар консьержу. — Если кто попытается выйти или войти, зовите меня!

Следом за хозяйкой комиссар проходит в довольно неряшливую, пыльную комнату. Допотопная плюшевая мебель со столбиками и шарами, дедовских времен. Бархатные занавеси. Мольберт, на котором стоит портрет мужчины с окладистой бородой, увеличенная подкрашенная фотография. В воздухе висит табачный дым, в пепельнице — несколько окурков.

— В чем дело? — снова спрашивает фрейлейн Шёнляйн.

Она останавливается у стола, комиссару сесть не предлагает.

Но комиссар все же садится, достает из кармана пачку сигарет, кивает на портрет:

— Кто это?

— Мой отец, — отвечает женщина и снова спрашивает: — В чем дело?

— Хочу задать вам кое-какие вопросы, госпожа Шёнляйн. — Комиссар протягивает ей сигареты. — Садитесь же и курите!

Женщина быстро говорит:

— Я не курю!

— Один, два, три, четыре, — подсчитывает Эшерих окурки в пепельнице. — И табачный дым в комнате. У вас гости, госпожа Шёнляйн?

Она смотрит на него без испуга и без страха.

— Я никогда не признаю́сь, что курю, так как доктор категорически запретил мне курить. Из-за легких.

— Стало быть, гостей у вас нет?

— Стало быть, нет.

— Я быстренько осмотрю квартиру. — Комиссар встает. — Нет-нет, не беспокойтесь. Я найду дорогу.

Он быстро обошел две другие комнаты, заставленные диванами, горками, шкафами, креслами и консолями. Разок остановился, прислушался, обернувшись лицом к одному из шкафов, усмехнулся. Потом вернулся к хозяйке квартиры. Она по-прежнему стояла у стола.

— Мне сообщили, — сказал Эшерих, снова садясь, — что у вас часто бывают гости, которые обычно остаются на несколько дней, но никогда не регистрируются. Вам известны инструкции насчет обязательной регистрации?

— Мои гости — почти сплошь племянники да племянницы, и живут они у меня обычно не более двух дней. По-моему, регистрация обязательна начиная с четвертой ночевки.

— Должно быть, у вас очень большая семья, госпожа Шёнляйн, — задумчиво проговорил комиссар. — Почти каждую ночь у вас квартируют один-два, а то и три человека.

— Это огромное преувеличение. А семья