"Белые линии" - Р. Шулиг

Земан, однако, решительно заявил;

— Докажу!

Стоял обычный ноябрьский день. Земан вышел из белого здания министерства, размышляя над той информацией, которую он только что получил. Моросил мелкий дождь. Над Летенской площадью и над нечетким, затянутым дымкой силуэтом Градчан висели низкие, косматые тучи. Прохожие спешили по улицам мрачные, раздраженные непогодой и низким атмосферным давлением, которое установилось еще с утра. Нервничали водители автомашин. И, несмотря на это, им было лучше, чем Земану. Они могли разрядить свое плохое настроение, ворча на грязное месиво на тротуарах, поссориться с автоинспектором на перекрестке, могли возмутиться по поводу отсутствия того или иного товара в магазине, могли читать газеты и выражать свое несогласие с тем, что там написано, могли накинуться, если были недовольны работой своих предприятий или решением своих личных проблем, на народную власть, на правительство и на президента. Они все это могли сделать потому, что были свободными хозяевами этой страны, а еще потому, что не подозревали, что их сиюминутное плохое настроение сегодня на руку тому, кто готовит предательство, или тому, кто все полномочия по управлению страной хочет у них отобрать. Иногда лучше не знать чего-то, чем знать, потому что, посвященный в детали какого-то дела, ты уже должен действовать и мыслить иначе, чем обычно. И все же Земан был рад тому, что Калина и Житный ему обо всем рассказали. Он, по крайней мере, сейчас понимал все во взаимосвязи, а эта взаимосвязь была такова, что он чуть не задохнулся от возмущения и гнева.

Скольким он пожертвовал в тяжелой борьбе за нынешнюю республику! Своей беззаботной молодостью, когда нес нелегкую службу в пограничной области, часто с риском для жизни. Своей любовью — женой Лидой, которая умерла на руках у него, отчаявшегося от бессилия. Своими друзьями, которые пали в кровавых стычках с классовым врагом. И теперь кто-то хочет все это стереть из памяти, предать забвению, цинично посмеяться и уничтожить республику?!

Нет, этого Земан не может допустить, какую бы там, наверху, ни проводили тактику и как бы там ни медлили. Он сел в служебный автомобиль, полный энергии и энтузиазма.

— Поехали! — приказал он шоферу и повернулся к надпоручику Стейскалу, который сел рядом с ним. — Развиваем бешеные темпы по этому делу, Мирек. Сейчас мы еще раз допросим Данеша и после обеда начнем готовить представление прокурору.

Стейскал, однако, был вынужден поубавить его оптимизм. Немного помедлив, он возразил:

— Так быстро не получится, Гонза...

— Почему?

— Я получил сообщение из нашего оперативного центра. Ева Моулисова письменно отказалась от своих показаний. Утверждает, что она якобы утром сделала это в шоке, в бреду, в невменяемом состоянии.

Однако Земана, к его удивлению, эта неприятная весть особенно не огорчила. Наоборот, он спокойно произнес:

— Я этого ожидал. Знал, что так будет после визита тех людей, которые ее сегодня утром навещали. Ничего, Мирек. Ведь Данеш и вещественные доказательства — у нас. Что показала дактилоскопия? Есть отпечатки на орудии преступления? Что говорят баллистики? Где нашли стреляную гильзу?

Стейскал несколько раз судорожно сглотнул, прежде чем ответить:

— А мы... мы этого орудия преступления, Гонза... не нашли! И гильзы тоже нет!

— Как это так?

— Просто не нашли!..

Земан взорвался от ярости:

— А почему ты мне об этом сразу не доложил?

— Ты не спрашивал!

— Но ведь само собой разумеется, что моя следственная группа всегда самым тщательным образом обследует место преступления на предмет обнаружения всех следов и всех вещественных доказательств преступление! Во всяком случае, до сегодняшнего дня это было само собой разумеющимся делом!

Земан был вне себя. Со Стейскалом они работали уже много лет. Мирек был немного легкомысленным, не мог спокойно пройти мимо хорошенькой девушки, не поговорив с ней, но в работе был всегда надежен и точен. Поэтому Земан держал его в качестве помощника и по-дружески прощал парню все его человеческие слабости. И вдруг такая нерадивость...

Стейскал объяснял:

— Мы все тщательно осмотрели. Трижды! Оружия там просто не было...

— Оно что, испарилось? Или Данеш стрелял из пальца?

— Ты пойми, там было человек двести. Мы не могли всех обыскивать... Тогда пришлось бы раздеть... и твою дочь... Более того, преступник мог вынести и бросить оружие, например, в канал еще до нашего приезда...

Земан уже не слушал его объяснений. Он резко, с раздражением в голосе приказал шоферу:

— Разворачивай! Едем в больницу!

Несмотря на протесты лечащего врача, который не хотел пускать их в палату, они прорвались к певице.

Ева Моулисова лежала на кровати бледная, с закрытыми глазами и с затравленным, страдальческим выражением лица.

Возле нее сидел профессор Голы с раскрытой книгой в руках. Видимо, он читал ей что-то. Заметив входящих, он закрыл книгу и встал:

— Тише, панове! Она только что уснула. Наконец-то...

— Придется разбудить. Нам нужно поговорить с ней.

— Вам бы не мешало быть более внимательными и тактичными. Состояние больной тяжелое. Ей необходим покой.

— В таком случае объясните, что здесь делаете вы?

— Я ее старый друг. Она попросила меня остаться у нее, почитать, успокоить ее после нервотрепки, какую устроил ей сегодня утром ваш коллега... — Он поклонился и представился: — Профессор Голы!

Земан посмотрел ему прямо в глаза, с минуту помолчал, потом произнес:

— Я знаю. — И также представился: — Майор Земан.

— Я уже о вас слышал. Очень рад, что могу с вами познакомиться лично, пан майор.

— Я также.

Профессор Голы предложил:

— Не выйти ли нам поговорить в коридор? Чтобы ее не беспокоить...

— Нет. Наш врач читал историю ее болезни. Ранение Моулисовой не столь серьезно, чтобы она не могла давать показания.

Профессор Голы возмутился:

— Ее ранение серьезнее, чем вы полагаете! Кто-то хотел ей вчера прострелить сердце, а прострелил душу. А для артиста, художника, это может быть смертельно. Только что вы знаете о душе художника, пан майор? Как вы ее можете понять? В конце концов вы, наверное, материалист и не понимаете, что такое душа. А душа, однако, есть в каждом подлинном произведении. Послушайте хотя бы это... — Он открыл книгу и начал читать по-французски с восторженным пафосом. Зачитав несколько четверостиший, Голы произнес: — Нет, вам не дано это понять, пан майор, более того, это даже лучше, что вы не понимаете. Достаточно того, что вы слышали музыку слов, их грустный и одновременно упрямый непокорный ритм, в котором трепещет, пылает и бунтует душа поэта...

Земан чувствовал, как утонченно издевается над ним Голы, как он подчеркивает свое превосходство и ум, как он хочет подавить его, вселить неуверенность, поколебать его в решимости допросить Еву Моулисову. Земан чуть не закричал на профессора, но сдержался и, обратившись к пациентке, которая все еще неподвижно лежала с закрытыми глазами, сказал:

— Пани Моулисова, я знаю, что вы не спите. Я хочу знать, почему вы отказались от своих утренних показаний? Ведь вы давали их в полном сознании, без чьего бы то ни было давления, свободно!

Моулисова молчала. Земан настойчиво продолжал:

— Вы ведь прежде всего заинтересованы, чтобы мы докопались до истины. Вы пострадали...

Ева Моулисова наконец открыла глаза и застонала:

— Прошу вас... оставьте меня... Все... — Стон ее превратился в истерические рыдания: — Оставьте меня, ради бога!..

Профессор Голы с победоносным видом усмехнулся. Земан, вне себя от раздражения, бросил Стейскалу: «Пошли!» — и выскочил из палаты.

Подвал поэтического кафе казался в эти дневные часы, когда не было ни магического освещения прожекторов на сцене, ни интимного розового света настольных ламп, каким-то сырым и неуютным. Сразу стало заметно, что стены почернели, краска местами облупилась, а обивка на многих стульях, красиво выглядевших по вечерам, поблекла.

Одним словом, когда Земан и Стейскал вошли в кафе, здесь царила отнюдь не поэтическая атмосфера.

Роберту Сганелу, однако, такая обстановка нравилась, ибо она напоминала ему предвоенную пору, когда он считался королем многих киностудий. Сганел тогда относился к числу кинозвезд, игравших роли любовников в пустых комедийных фильмах из светской жизни, которые были до такой степени бессодержательны и глупы, что их нельзя было назвать искусством. Тем не менее фанатикам кино Сганел нравился и благодаря этому был весьма популярной личностью. Однако популярность сыграла с ним злую штуку. Немецкие господа из пражской киностудии «Баррандов» привлекли его к участию в нескольких нацистских фильмах. Нет, это нельзя было считать коллаборационизмом. Он был слишком пассивным человеком, занятым самолюбованием, неспособным принять участие в делах, связанных с политикой. Но этого оказалось достаточно, чтобы после войны он уже никогда не появился на экране и, к его сожалению, быстро был забыт. В конце концов Сганел был доволен тем, что не закончил, как многие его коллеги, в пивной «У Сойки», рассказывая там за рюмку дешевого рома или водки о своей былой славе. Ему удалось удержаться на поверхности. Несмотря на годы, он оставался стройным мужчиной и в лиловом смокинге чувствовал себя, как в своих старых фильмах, «львом салона». А в этом винном ресторане, артистический профиль которого им настойчиво выдерживался, он по-прежнему играл определенную роль на современном культурном фронте: он был известен и оттого счастлив.