Ленин - Фердинанд Оссендовский

Он скрежетал зубами и шевелил бледными, распухшими губами, невыразительно шепча:

— Социализм, всеобщее равенство… ерунда!.. миражи!.. Для начала долой свободу… это не для пролетариата… потом террор… такой, чтобы Иван Грозный… содрогался в гробу… и так полвека, а может, и целое столетие… Тогда… родится единственная добродетель… единственная опора социализма… жертвенность… Ужасом высвободить тела… преобразовать души… Не сердись, не смотри строго, Елена!.. Таков наказ… ужасный… Это не я!..

Он снова впадал в небытие. Блуждающие в мозгу мысли улетали в темноту; он чувствовал, что скатывается в бездну… оказывается в круговороте обломков миров, растерзанных человеческих тел, увлекаемый могучим потоком…

Он хрипел, издавая безумные слова без связи и смысла, ослабевал, погружаясь в молчание, неподвижный, почти мертвый. Тогда врачи склонялись над ним, щупали пульс, прислушивались, бьется ли еще сердце Ленина — сердце никому неизвестное, таинственное, как Россия, — увлекательная и безразличная, преступная и святая, мрачная и просветленная, ненавидящая и любящая, склоняющая голову, как крылатый Божий серафим, и поднимающая дерзкое обличье Люцифера; стонущая, как сирота на перепутье дорог, и пугающая диким свистом и окриком жестокого вожака Стеньки Разина; плачущая кровавыми слезами Христа и окунающая в братскую кровь, словно татарский захватчик.

Так думал преданный диктатору, обожающий его доктор Крамер, подавленный и угнетенный тревогой за жизнь друга.

Но сердце его еще билось слабым, едва слышным пульсом.

Только спустя три недели раскрылись черные раскосые глаза и с удивлением осмотрели полутемную комнату, маячившие во мраке заботливые, беспокойные лица Надежды Константиновны и врачей.

Он начал говорить слабым голосом.

Расспрашивал о происходящем и снова впадал в сон или обморок.

Однако сознание стало возвращаться все чаще. Только иногда у него цепенели правая рука и нога, он не мог сделать никакого движения и произнести ни слова.

Иногда он хотел что-то сказать или спросить, но язык отказывался его слушать, он бормотал, издавая отрывистое ворчание и брызжа слюной.

— Паралитический признак… — шептали врачи.

Однако Ленин справлялся с этими приступами. Он начинал говорить и снова свободно передвигался.

Надежда Константиновна заметила, что лицо больного все чаще искажается, он морщит лоб и щурит глаза.

Она наклонилась к нему и спросила:

— Может, ты хочешь чего-нибудь? Скажи мне!

Он показал знаком, чтобы она наклонилась ниже, и прошептал:

— Мой мозг начал работать… Я должен подумать над разными делами… Мне надо побыть одному…

Крупская обрадовалась. Было очевидно, что к Ленину возвращалось здоровье, потому что нуждался в одиночестве, во время которого его разум работал так мощно. Она договорилась с врачами, и раненый остался один в полутемной комнате.

Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок.

Долго оставаясь неподвижным, он, наконец, сморщил лоб и прошептал:

— Мария Эбнер Эшенбах… Да, несомненно, Эшенбах!.. Как это? «Страдание — великий учитель. Оно возвышает человеческие души…» Гм! Гм! Альфред де Вайгн написал когда-то нечто подобное: «Возможно, что страдание есть ничто иное, как самое содержательное времяпрепровождение…»

Он умолк и потер лоб. А потом задумчиво забормотал:

— Кто сказал, что «для улучшения» человеческого вида полезна жестокость, насилие, убожество, опасность, душевные потрясения, погружение в собственное «я»… необходимо все скверное, страшное, тираническое, звериное и обманное в такой же степени, как и все противоположное этому? Кто это сказал? Ах, да! Ницше! Пока все в порядке!.. Страдания и жестокость… Страдания породили жестокость, жестокость порождает страдания… В конце — светлая цель, улучшенный «человеческий» вид… наивысшая форма его существования… Ради этого ни одна жертва не является чрезмерной! Ни одна… А Елена? Золотоволосая Елена в траурной фате?.. Голубые глаза… искаженные, кричащие губы!..

Он застонал и прикрыл глаза.

— А если вся жестокость и страдания закончатся возвращением к прежней жизни? Зачем столько жертв, столько слез, крови, стонов? Зачем погибли Елена и Дора — прекрасная, обнаженная Селами, любовница Соломона, и Софья Володимирова, и маленький Петенька, и этот бледный Селянинов, который нашел меня аж в Татрах?.. Зачем?

Мысли текли быстро, одна за другой, как будто кто-то очень быстрый и ловкий нанизывал бусинки на гладкий и скользкий шнурок.

— Я не уверен… Значит, эксперимент? Попытка? Безумная, жестокая попытка? Ха-ха! Никто на нее не решился: ни предводители французской коммуны, ни Бланки с Бакуниным, ни Маркс с Либкнехтом… Они мечтали… Я — сделал. Я? В деревнях верят, что я Антихрист… Антихрист…

Он замолчал и отчаянно сдавил челюсти.

Подняв глаза, он начал говорить почти во весь голос:

— Не верю, что Ты существуешь и правишь миром, Ты — Бог! Если ты находишься в таинственном крае, подай знак, прояви свою волю, хотя бы — гнев свой! Вот я — Антихрист, глумлюсь над Тобой; бросаю Тебе в лицо отвратительные насмешки и проклятия! Покарай меня или докажи, что Ты существуешь! Докажи! Заклинаю Тебя!

Он долго ждал, прислушивался, водя горящими глазами по потолку и стенам.

— Начерти на стене огненное: «Mane, Tekel, Fares»! Умоляю! Заклинаю!

В комнате царила абсолютная тишина.

Ленин слышал только пульс крови в висках и свое шипящее дыхание.

— Молчишь? — сказал он, сжимая кулаки. — Значит я не Антихрист, но, может, и Тебя не существует? Ты старая, ветхая легенда, обломки бывшей святыни с привидениями?.. Если бы я был обычным смертным и крикнул на весь мир: «Я презираю Тебя, потому…»

Вбежали врачи.

Ленин бормотал разорванные в клочья, перепутанные слова; на губах его была пена; он лежал, свесившись с кровати, неподвижный, холодный.

Недели вновь протекали в борьбе со смертью.

В короткие периоды сознания Ленин с ужасом смотрел в правый угол комнаты, где остались бронзовые крюки от висевших на них когда-то святых образов и широкую полосу, закопченную дымом лампады.

Он что-то шептал. Врачи старались понять упорно повторяемые больным звуки, но это были ничего не значащие и необычные для уст Владимира Ленина слова.

Дрожа и посматривая с опаской в угол, он повторял:

— Видение… видение… видение…

Горячка, несомненно, отравляла мозг, скрытый под замечательным, как купол, лбом, возвышающимся над проницательными, горящими глазами.

Ночью, когда медсестра и Надежда Константиновна засыпали, Ленин открывал глаза и ждал, стуча зубами и тяжело дыша.

Пред ним плыла легкая дымка, сотканная из прозрачных нитей, словно вуаль Елены Ремизовой…

Она приходила, бледная, с искаженным лицом, с глазами, источающими ужас и отчаяние, становилась у изголовья и вынимала красный обрывок бумаги с горящим на нем словом: «Смерть»! Она стояла долго, потрясая головой и угрожая лежавшему, или проклинала, поднимая вверх руки…

Потом она медленно уходила, а за ней появлялась обнаженная, укрытая волной черных волос фигура Доры. Она приближалась к постели, наклонялась над ним и роняла на грудь Ленина кровавые слезы…

В воздухе дрожала и билась в углах надрывная, жалостливая нота:

— О-о-о-ой! О-о-о-ой!

«Что это, бурлаки тянут тяжелую баржу и стонут под гнетущим их к земле, режущим плечи мокрым канатом?» — мечется досадная, неуловимая, стремящаяся обмануть мысль.

Из нависающего тумана ползет на коленях седая, грозная Мина Фрумкин, жалуется, плачет без слез и между стонами и всхлипываниями бросает короткое, тяжелое, как камень, проклятие на древнееврейском языке.

За ней идет высокий, бледный, с пламенными глазами Селянинов… а сразу за ним царь без головы… царица, вырывающая из себя вонзенный в живот штык; царевич с залитым кровью лицом; целый хоровод мечущихся, ужасных призраков… Стоны… скрежет зубов… шипение прерываемого дыхания… дерганье… вздохи.

Нет! Это его зубы издают резкий скрежет, его горло завывает и стонет, его грудь дышит с шипением… это он, Владимир Ленин, хочет сорваться с постели и ослабленными, забинтованными руками борется с Надеждой Константиновной, санитаркой и дежурным врачом.

— Ох! — вздыхает он с облегчением и проваливается в глухой и слепой сон.

Утром он просыпается больной и снова думает.

Через щели занавесок просачивается бледный рассвет; призраки, напуганные долетающими сюда с площади и из коридоров голосами, не приходят. Они попрятались где-то по углам и ждут, но не смеют выглянуть из своих укрытий… проклятые ночные духи, приставучие призраки!..

Пополудни он распорядился привести к себе агента «чека» Апанасевича и остался с ним один на один.