Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Этот, казалось бы, мягкий и не обидевший мухи человек мог и вступать в бой, когда необходимо. В забытом богом учительском институте в Кудымкаре (среднее между вузом и техникумом) власть захватили два проходимца – директор и лжепрофессор. Кузнецову пришлось возглавить борьбу с ними, хотя противники использовали против него все средства вплоть до обвинения в антисемитизме (один из них был евреем); в воспоминаниях отмечено, что в 1942 г. «еще такое обвинение было возможно». И далее он пишет: «Вообще сам удивляюсь, как при робости и застенчивости моей, мне удалось не только провести этот бой, но и выиграть его». Проходимцев удалили из института.

Из воспоминаний видно, что ученый, несмотря на всегда ему свойственную «робость и застенчивость», не был в молодости столь беспомощным в житейских делах, каким он выглядел в наших глазах. В детстве он сам мастерил угломерный инструмент, в экспедициях гордился тем, что научился хорошо грести: «Я, благодаря моей северной практике, сразу же вывел лодку из узкой бухточки и развернул надлежащим образом. И я слышал, как одна баба другой сказала на берегу: “Этот умеет”. И сердце мое наполнилось гордостью». И удивительно было узнать, как Петр Саввич в молодости увлекался женщинами, чему отведено немалое место в воспоминаниях вопреки его же словам: «В научной биографии не следует излагать увлечения личного характера». Ничто человеческое было ему не чуждо, что могло приводить к конфликтам с окружающей средой: он был временно исключен из «Языкофронта» за то, что, «отвлеченный некоторыми лично-любовными мотивами, не был на одном открытом партийном собрании, а предавался более веселому времяпровождению». И упомянуто, что в молодости Петр Саввич писал стихи и даже во время написания воспоминаний считал себя поэтом. Где эти стихи?

Работы Петра Саввича Кузнецова по русскому языку и теории фонем вошли в историю науки. Но история науки – не только история идей, но и история людей. И память об интересном человеке живет до сих пор среди тех, кто его знал, а до тех, кто его не знал, хочется донести то, каким он был.

Человек-столетие

(В. И. Абаев)

Василий Иванович Абаев выделялся среди отечественных лингвистов в нескольких отношениях, включая чисто формальные. Фамилия, при которой в любом алфавитном порядке он оказывался впереди всех (на одном со мной курсе в МГУ училась эстонка по фамилии Аавик, но это уж совсем экзотика, и в Большой советской энциклопедии впереди Василия Ивановича одни финны и эстонцы, чьи фамилии нередко начинаются с Аа). И необычайные даты жизни. Ученый родился по новому стилю 28 декабря 1900 г., почти одновременно с новым веком. А умер 17 марта 2001 г. Человек-столетие! Пока что никто из наших лингвистов столько не прожил. Но и ученым Василий Иванович был очень своеобразным.

Лично я мало знал Абаева, хотя почти полвека жил с ним в одном квартале на Песчаных улицах. Заочно знал его со студенческих лет, и первое знакомство было не из лучших. В 1965 г. среди студентов отделения структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ пошла молва о том, что иранист Абаев в журнале «Вопросы языкознания» напечатал статью «против нас». Отделение считалось центром «передовой лингвистики», боровшейся с «традиционалистами», господствовавшими в остальной части факультета. И вот появляется статья, где вся «передовая лингвистика» смешана с грязью, названа антигуманной, а главная черта современной науки о языке – ее математизация – объявлена ненужной и вредной. Наш профессор, добрейший Петр Саввич Кузнецов (см. очерк «Петр Саввич») выступил в том же журнале с резким ответом Абаеву, назвав на одной странице его положения «клеветой», «профанацией» и «кривым зеркалом». Много позже я узнал, что статья Кузнецова первоначально именовалась «Мракобес под маской гуманиста», но редакция смягчила название. В «Вопросах языкознания» объявили дискуссию, и никто из ее участников Абаева не поддержал. Среди студентов журнал с одиозной статьей ходил по рукам, читали и возмущались.

Тогда я посещал занятия по санскриту, которые вел Андрей Анатольевич Зализняк, тогда еще не академик, но очень перспективный и популярный молодой лингвист, только что получивший докторскую степень за кандидатскую диссертацию (санскрит я так и не выучил, но узнал из курса многое). И на одном из занятий Зализняк, говоря об одном индийском божестве, упомянул, что Абаев сопоставил его имя с Вием у Гоголя, и это – очень интересная и остроумная этимология. Студенты, и я в том числе, удивились: глубоко «наш» Зализняк хвалит «консерватора» и чуть ли не «черносотенца», как тогда в наших кругах называли Абаева. Но, подумав, я уже тогда понял: «неправильная» позиция ученого по теоретическим вопросам не означает того, что все им сделанное должно быть отвергнуто. И выдающийся лингвист показал нам это на примере Абаева.

Шли годы, конфликт постепенно сгладился. Абаев после неудачной для него дискуссии в «Вопросах языкознания» редко высказывался на общие темы, занимаясь исключительно историей иранских языков, в этой области его авторитет всегда был высок. Для меня эта область далека, и я редко вспоминал об этом ученом, пока в конце 80-х гг. не занялся Н. Я. Марром. Я прочитал статью Абаева о Марре, она мне понравилась, прежде всего, своей объективностью на фоне многочисленных панегириков и разоблачений, и я решил поговорить с последним тогда еще здравствовавшим из крупных учеников Марра. Это было мое единственное общение с Василием Ивановичем, хотя, заходя в академический Институт языкознания, иногда издали видел его и раньше. Два раза в январе 1988 г. я был в его уютной квартире на Новопесчаной улице, он дал мне почитать еще не опубликованные его воспоминания об учителе. Абаеву тогда было восемьдесят семь лет, но он был бодр, обладал ясным умом и работал. Стол его был обложен книгами.

Потом я опять долго не вспоминал про Василия Ивановича, ставшего уже живой легендой нашего языкознания. Он уже пережил всех учеников Марра (может быть, самыми яркими из них были Абаев и грузинский ученый А. Г. Шанидзе, и оба дожили до ста лет, но Шанидзе был старше и умер раньше) и всех, кроме одного, участников дискуссии в «Вопросах языкознания». Снова мне напомнил о значении Абаева японский ученый Танака Кацухико, человек эксцентричного склада, любитель советских песен 30–40-х годов (однажды он водил меня в Токио в клуб, где собираются и поют их до сих пор). Он прислал мне свою книгу о воззрениях И. В. Сталина на язык (не только в работах 1950 г., но и в ранних его сочинениях по национальному вопросу). У нас до сих пор нет подобной книги: тема еще горяча и жжет, а в Японии уже можно этим заняться. И, критически разбирая «Марксизм и вопросы языкознания», Танака утверждал, что после 1950 г. в СССР возобладала «посредственная» лингвистика, хотя раньше бывали значительные концепции, среди которых он на первое место ставил концепцию работы В. И. Абаева «Язык как идеология и язык как техника». Это меня заинтересовало. Данную работу я, сочиняя книгу о Марре, даже читал, но не придал ей особого значения, но вот, оказывается, и в Японии ее ценят. Теперь я перечитал статью, прочел некоторые другие и понял, что прошел мимо своеобразного лингвиста. К тому же я тогда занимался сначала забытой, а спустя много лет нашумевшей книгой 1929 г. «Марксизм и философия языка» В. Н. Волошинова (см. очерк «Грустная судьба»). И сходство идей этих, казалось бы, разных авторов бросилось в глаза (хотя я так ничего и не знаю о том, были ли жившие в одном городе Абаев и Волошинов знакомы).