ЖД - Дмитрий Быков

– Как ты сказал? Интеллектуальная элита?

– Да, объясню как-нибудь. Говорят, сейчас на них облавы начались – варяги, как всегда, борются не с внешним врагом вроде вас, а с теми, до кого могут дотянуться.

– Ну хорошо, расскажешь, но не расскажешь ли еще, что мне делать с нашим будущим метисом? – Она похлопала себя по животу.

– Ну, что делать… Сама понимаешь, возвращаться в Каганат я тебе не посоветую.

– Никакого Каганата больше нет.

– Да, это верно. И почти все здесь.

– Конечно. А ты чего ждал?

– Именно этого и ждал. Я думаю, ты дождалась своего дня и можешь теперь жить тут, как и мечтала, полноправной гражданкой. У меня в Москве квартира. И мы бы с тобой туда вернулись.

– А как же наш гениальный план водить людей четыре года по долинам и по взгорьям?

– Ну, я периодически возвращался бы к тебе… Пойми, я ведь только для эксперимента. Если эту нацию не сформировать, она так и останется ни к чему не годной. Уже два года ходим, и прогресс налицо. Затвержены простейшие правила, в зародыше имеется дисциплина и чувство ответственности. А вот если походить с людьми, небольшим отрядом, без разлагающей оседлости… Я, впрочем, буду все время заходить в Москву. А может, вообще брошу всю эту затею. Пусть нация начнется с нас. С меня, с тебя и с него.

– Почем ты знаешь, может, будет она, а не он. 

– Меня все устроит. Кто бы ни был.

– Ага. И я, значит, дезертирую.

– Почему дезертируешь? У вас в армии декрет не предусмотрен?

– У нас в армии по законам военного времени это считается дезертирство. И потом, даже если я как-то отмажусь, как я объясню свой переезд в Москву? Перебегу на сторону врага, да?

– Я тебя так вывезу, что никто не узнает.

– Каким образом?

– Неважно, найду, придумаю. Я ведь все-таки из местных, меня тут все слушается, включая удачу. Приходи завтра, все придумаем.

– Приду, если смогу. Но учти, ничего придумывать я не намерена. Я останусь со своими – по крайней мере, пока смогу.

– Не вздумай вытравлять ребенка! – еле слышно запретил Волохов.

– Не вздумаю, – кивнула она. – Это у нас не принято. Но насчет тихой семейной жизни в Москве ты все-таки не обольщайся. Я – ЖД и всегда буду ЖД.

– Хорошо, я потерплю.

Ему вдруг стало невыносимо жаль ее. Он понял, куда она возвращается. Она возвращалась в ту самую вертикальную иерархию, которая не знала уже никакого сострадания, в торжество имманентных ценностей, где правил голос крови, тот самый вживленный чип. У варягов были еще хоть какие-то критерии – они ценили во враге отмороженность, замороженность, завороженность… У хазар критерий был один: наш – не наш.

– Жень, а ты не могла бы уйти со мной? Пожалуйста?

– Давай лучше ты уйдешь со мной. Я как бы захватила командира летучей гвардии. Он чапал тут огородами морковку воровать, я схватила его за морковку и привела в штаб. Давайте все, товарищи, посмотрим на живого варяга.

– Я не варяг, ты знаешь.

– Это ты себе придумал, чтобы не казаться захватчиком. Очень понятный психологический трюк.

– Слушай, я серьезно говорю. Тебе же так и так скоро нельзя будет там находиться.

– Не беспокойся, я найду убежище.

– В Европе? Типа у коллег?

– Нет, отсюда я никуда уже не денусь. Я дождалась дня, это моя земля, и я с нее не уйду.

– А, понятно. Ты дождешься вашей полной победы и примешь меня в семью, но только в качестве угнетенного. Дворецким назначишь? Или сразу в дворники?

Она хотела влепить ему затрещину, но он удержал ее руку.

– Ладно, не дерись, я от тоски.

– Если мы победим, – а мы победим, – сказала она серьезно, – я, конечно, буду растить ребенка одна. Ты мне не нужен в качестве побежденного. А ты, вероятно, будешь скитаться с остатками своей гвардии, бегая по России, потому что придется скрываться. Иногда будешь забегать ко мне, и мы будем опять урывками встречаться в какой-то бане. Сыну я буду рассказывать, что ты на опасном задании, а дочери – что ты сволочь и вообще все мужики сволочи. Потом ты пробегаешь со своей сворой четыре года и добегаешься до национального сознания. Придешь и убьешь меня, потому что это единственное, что надо со мной сделать. А ребенка похитишь и будешь воспитывать в лесах, чтобы получился Тарзан или Тарзанка. Универсальный мститель.

– Никогда. Я наймусь дворецким в соседний дом и буду тобой любоваться, когда ты будешь ходить мимо… за молоком…

– Когда мы придем к власти, молоко будет течь из крана, – сказала она.

– Господи, как я люблю тебя, Женя.

– И я тебя тоже, Володя. – Она редко называла его Володей, и он боялся, когда это случалось. Он вспомнил, как она прощалась с ним тогда, в Каганатском аэропорту…

– И спросить некого, да? Никто ведь не учил, как теперь со всем этим жить, – сказала она.

– Тысячи людей жили, и ничего.

– Тысячи людей жили до войны. А теперь война, причем, как всегда, гражданская.

– Тоже было. «Сорок первый».

– Нет, совсем другое дело. Там они оба варяги, только разного происхождения. Такое еще бывает. А мы два разных племени, совсем разных, и такое родство… Самое ужасное, что ты ведь тоже выполняешь программу, только не знаешь, какую. Я знаю, а у вас она скрыта. Наверное, такой ужас, что вы можете не выдержать. Что-нибудь гораздо страшнее, чем у нас.

– Нет у меня общей программы, – сказал Волохов. – Моя программа – быть с тобой, и только.

– Нет, так не бывает. Ладно, мне пора.

– Никуда тебе не пора.

– Точно пора. Главная драма в мире знаешь что? Что надо вставать.

– Я первым выйду.

– Никуда ты не выйдешь первым. Здесь наша территория. Если тебя возьмут, а я в это время в бане – что люди подумают? Помыться пошла? Сиди и выходи только по моему звонку. Я тебе по мобиле прозвонюсь, у меня не слушают.

– Женька!

– Все, Вол, все. Завтра на том же месте, в тот же час. Она быстро обхватила его голову, чмокнула в угол рта и вышла, прихватив уродливую полевую сумку-планшет. Волохов сидел на полке и тихо ненавидел себя. Через десять минут заверещал мобильник.

– Да!

– Выходи, все чисто. До завтра.

– Женька! – простонал он, но она уже отключила связь. Волохов вышел из баньки и огородами пошел в Дегунино – деревню в трех верстах от Грачева, где расквартировалась по избам его летучая гвардия, будущий оплот национального самосознания.

Да, август, скоро август. Женька огородами возвращалась в штаб и думала, что все плохо, то есть все никак. Критерии исчезли окончательно, а главное, ей было страшно. Она шла по чужой земле с чужими запахами, как пробирался бы колонизатор по острову, полному змей, тарантулов и воинственных туземцев. И самое удивительное, что во время русского детства эта земля была ее собственной – она могла поверить, что это и впрямь ее Родина. Это и заставило ее вступить в ЖД – святая вера в то, что она тут на месте. Почему-то при последних судорогах империи, которую она еще застала, ей можно было считаться тут своей, хоть и теснимой со всех сторон: люди вредили, но земля была родная. С березками, блин. Теперь эти самые березки, как назло, плакучие, страшными черными силуэтами выделялись вокруг, пахло травой и сыростью, под ногами хрустело и чавкало, и все, решительно все гнало ее отсюда – причем та самая природа, у которой она в детстве находила столько целебных секретов и ненавязчивых утешений, особенно усердствовала.

Самоубийственней всего было признаться, что ЖД тут не на месте, что и ей, и прочим давно пора поворачивать оглобли. Выходит, все было зря – ожидание, подготовка, многолетнее изучение местной истории, привязка к местности будущих роскошных зданий и грандиозных кибуцных оранжерей, утопические проекты, насаждение просвещения и свобод. Иногда, впрочем, ей и в Каганате случалось спорить об этой программе: там говорили, что вернейший путь погубить Россию – дать ей то самое просвещение и свободы; но она отлично знала, что это все демагогия и что осуждать колонизацию гораздо легче, нежели нести цивилизацию. ЖД никогда не предполагали истреблять население России, кто бы и сколько бы ни клеветал на родное движение. Солдаты – другое дело; но мстить мирным жителям, отдаленным потомкам тех завоевателей? Женька и в мыслях не держала морить кого-то голодом, лишать работы, высмеивать ценности: это была не ее практика! Получалось, однако, что ЖД вели себя как буквальные захватчики, а вовсе не как уроженцы, вернувшиеся на родные земли. В пустыне и яблони цвели, и картошка урождалась – в сыром климате России, на идеальном черноземе Дегунина ничего не желало всходить. Все уходило в болото, гнило, размокало, амуниция на солдатах рвалась, автоматы не стреляли. Вдобавок Женька сама уже не представляла, – позор для комиссара, вечный источник комплексов! – какую часть страны они в конце концов контролируют: вроде бы Воронеж только что был наш, а вот уже и не наш; из Вологды были такие оптимистические сводки – но оставлена и Вологда… Во всем этом не было и тени логики: обычно города оставляются после битвы, так? Но здесь так называемые федералы и ЖД перемещались по стране хаотически, и никакое командование не могло точно сказать, по каким мотивам оставляется тот или иной город. Они входили в деревни, не оказывавшие сопротивления, и уходили из них, не встретив ни федералов, ни партизан. Так импотент слезает с бабы – не потому, что она его сбросила, она-то как раз ждет, что он начнет что-нибудь делать, а потому, что ему стыдно. Так и им было стыдно – ходили-ходили, что-то пытались совершить, терпели сокрушительное, сугубо мирное поражение и шли себе дальше, не нужные никому. Женька думала раньше, что это будет родное, дружественное пространство. Но оно было чужим, алчным, ненасытным. Оно глотало их и глотало, а они, как бродячие артисты, шли в глубь России все дальше и дальше, показывая одни и те же фокусы: свобода, предпринимательство, пресса… ну? Нерентабельное закрывалось, новое не открывалось, крестьяне покорно выходили на работу, ничего не ладилось, все слушались – но так, как слушается кисель, принимая форму стакана и оставаясь неизменным по сути. Женька не знала, что ей тут делать, а деваться ей было некуда.