Сочинения в двух томах. Том первый - Ганс Эверс

Intermezzo

Горячий южный ветер, дорогая подруга моя, принес из пустыни все грехи мира! Там, где солнце уже тысячелетия горит и сверкает, там над спящими песками вздымается прозрачный, беловатый туман. И туман этот сгущается в белые облака, а вихрь сгоняет их в тучи, превращает в такие круглые странные яйца: и они вмещают в себя горящий зной солнца.

А в бледные ночи крадется вокруг василиск, которого произвел когда-то на свет диск луны. Лунный диск, неплодородный, — его отец, а мать — песок, такой же неплодородный: такова тайна пустыни. Многие говорят, что он зверь, но это неправда. Он — мысль, которая выросла там, где нет почвы, нет семени, которая родилась из вечного плодородного и приняла лишь странные формы, незнакомые жизни. Поэтому-то никто и не может описать это существо: его нельзя описать, как нельзя описать пустое ничто.

Но правда то, что оно ядовито. Оно пожирает раскаленные яйца солнца, которые сгоняет вихрь пустыни. Поэтому-то и глаза его дышат пурпурным пламенем, а дыхание полно горячих серных испарений. Но не только эти раскаленные яйца пожирает василиск, дитя лунного диска. Когда он насытился, наполнил чрево свое раскаленным ядом, он извергает свою зеленую слюну на всех, которые лежат в песке, — острыми когтями срывает мягкую кожу, чтобы проникала туда страшная слизь. А когда утром подымается ветер, он видит странное движение и волнение под тонкими оболочками, словно окутанными лиловыми и влажно-зелеными покрывалами.

А когда вокруг в полуденной стране лопаются яйца, высиженные раскаленным солнцем, — яйца крокодилов, кротов и змей, яйца уродливых пресмыкающихся и насекомых, — тогда с легким треском лопаются и ядовитые яйца пустыни. Но в них нет жизни, в них нет ни змей, ни крокодилов, только какие-то странные бесформенные существа. Пестрые, переливающиеся, как покрывало танцовщиц в огненной пляске, дышащие всеми ароматами мира, словно бледные цветы санги, звучащие всеми звуками, точно бьющееся сердце ангела Израфила, содержащие все яды, как отвратительное тело василиска.

Но в полдень проносится южный ветер. Он выползает из трясины раскаленной лесной страны и пляшет по бездонным пескам пустыни… Он подымает скалы, покрывала яиц и уносит их далеко к лазурному морю. Уносит с собою, будто легкие облака, будто свободные одежды ночных жриц.

И к светлому северу несется ядовитая чума всех страстей и пороков…

Холодны, сестра моя, как весь твой север, — наши тихие дни. Твои глаза лазурны и добры, они не знают ничего о раскаленных страстях, словно тяжелые плоды синих глицин — часы твоих дней, они падают один за другим на мягкий ковер: и вот по сверкающим солнцем аллеям скользят мои легкие шаги.

Когда же падают тени, белокурая сестренка моя, тогда твое юное тело загорается и дышит жарким зноем. С юга несутся клубы тумана, и твоя жадная душа впитывает их, твои губы дрожат от кровавых, ядовитых поцелуев пустыни… Но не тогда, белокурая сестренка моя, спящее дитя моих мечтательных дней! Когда мистраль слабо колеблет лазурные волны, когда в высоких верхушках деревьев слышатся птичьи голоса, тогда я перелистываю тяжелую кожаную книгу Якоба тен-Бринкена. Медленно, точно море, катится кровь по моим жилам, и я читаю твоими тихими глазами с бесконечным спокойствием историю Альрауне. И излагаю ее просто, понятно совсем как человек, свободный от страсти…

Но я пью и кровь, которая струится из твоих ран, — и смешиваю ее со своей красной кровью, отравленной греховным ядом горячей пустыни. И когда мозг мой лихорадочно содрогается от твоих поцелуев и от страсти твоей, тогда я вырываюсь из твоих объятий…

Пусть сижу я, погруженный в мечты, у окна, перед морем, в которое сирокко бросает свои раскаленные волны, пусть я снова берусь за кожаную книгу тайного советника и читаю историю Альрауне, читаю твоими ядовито-раскаленными глазами. Море бьется о неподвижные скалы — так и кровь моя бьется о стенки сосудов. Иначе, совершенно иначе представляется мне теперь то, что читаю, и излагаю историю эту бурно и пылко, как человек, полный могучею дикой страстью.

Глава шестая,

которая повествует о том, как вырос ребенок Альрауне

О приобретении стакана из черепа проститутки упоминает в своей кожаной книге и тайный советник. С того дня она ведется не четким почерком доктора Петерсена, а его собственным, мелким и неразборчивым. Но еще перед этим небольшим эпизодом в книге имеется несколько кратких заметок, из них некоторые интересны для нашей истории.

Первая касается операции asteria vaginalis у ребенка, которую произвел тот же доктор Петерсен и которая, по-видимому, была причиной преждевременной кончины доктора. Тайный советник упоминает, что ввиду экономии, доставленной смертью матери, а кроме того, ввиду ценных услуг ассистента, он дал ему трехмесячный отпуск с сохранением жалования и обещал сверх того выдать особое вознаграждение в размере тысячи марок.

Доктор Петерсен чрезвычайно обрадовался отпуску и решил предпринять путешествие, первое более или менее продолжительное за всю свою жизнь. Но он настаивал на том, чтобы предварительно произвести эту довольно легкую операцию, хотя, в сущности, ее с успехом можно было бы отложить и на осень. Он произвел операцию за два дня до предполагаемого отъезда: для ребенка она прошла очень успешно. К сожалению, однако сам он получил при этом тяжелое заражение крови, — что тем более удивительно, ибо доктор Петерсен всегда отличался почти преувеличенной акуратностью. Через двое суток в страшных мучениях он умер. Прямой причины заражения крови установить невозможно. На левой руке у него оказалась, правда, ранка, еле заметная невооруженным глазом: вероятно, его слегка оцарапала маленькая пациентка. Профессор упоминает еще о том, что он вторично сэкономил довольно крупную сумму. Никаких комментариев по этому поводу он, однако, не делает.

Далее в книге рассказывается, что ребенок, остававшийся часто в клинике под присмотром сиделок, оказался чрезвычайно тихим и спокойным. Только один раз девочка кричала: когда ее крестили. Она кричала так страшно, что присутствующие — нянька, возившая ее в церковь, княгиня Волконская и советник юстиции Гонтрам, бывшие восприемниками, священник, кюстер и даже сам профессор — не знали, что с нею поделать. Она начала кричать с той самой минуты, когда ее вынесли из церкви. В церкви крик был настолько невыносим, что священник постарался ускорить церемонию, чтобы избавить себя и других от этого невыносимого крика. Все облегченно вздохнули, когда церемония окончилась, и нянька с девочкой сели в экипаж.