"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Или:

— С критиком К. ничего не поделать: он женат на актрисе и всех остальных актрис на ее роли заедает…

От всех этих советов меня прямо ужас брал, но Яворская иногда им следовала и пробивала себе дорогу как умела.

Она имела успех у публики, но к этому успеху примешивалось немало сплетен, шипения, зависти… Были люди, становившиеся сразу ее рабами, были и не выносившие ее. Она часто применяла к себе слова Марии Стюарт из трагедии Шиллера:

Была я в жизни сильно нетерпима,Зато и сильно, горячо любима!

Она была очень интересна. Не красавица, но — лучше. Великолепная фигура (помню, один из моих приятелей, увидав ее в первый раз, сказал: «In cessu patuit Dea», — «Поступь выдает богиню»). Большие серо-голубые глаза, золотистые волосы, нервная улыбка большого, но прекрасной формы рта — все это делало ее обаятельной на сцене. Мешал глухой, резковатый тембр голоса не гибкого, со странной хрипотой, но поклонники прощали его, как и Савиной прощали ее произношение в нос: когда кто-нибудь нам нравится, обычно и недостатки его привлекают…

Я не могу ее представить себе иначе, как в движении: что-то передвигающей, куда-то идущей, торопящейся, устремляющейся…

Очень странные у нее были глаза: в них чувствовалась какая-то пустота, словно они не отражали и не воспринимали внешнего мира. Иногда немного блуждающие, иногда смотревшие почти не мигая, широко раскрытые, — недаром поклонники звали их «русалочьими». Это были глаза, не имевшие дна, не передающие никакого чувства, не жившие жизнью ее лица с очень нервными и подвижными чертами.

В Суворинском театре она, несмотря на свой успех, не пришлась ко двору.

Суворин в юности был народным учителем. Попутно занимался литературой. Он печатался в «Современнике», в «Ясной Поляне» Л. Толстого, писал вещи из крестьянской жизни, занимался составлением книг «для народного чтения». За свою книгу «Всякие» подвергся судебному преследованию, причем книгу сожгли по приговору суда… Это было — начало.

А продолжение, которое я застала, было: миллионное состояние, газета «Новое время», почти официоз, и положение короля «шестой державы», прессы. Бывший народник превратился в ярого реакционера, жуткую фигуру своего времени.

Суворин был высокий, представительный старик с проницательными глазами и седой бородой патриарха… Он сочетал в себе черты русского самодура и европейского журналиста. Был очень умен, чутьем отличал, где «сенсация». С его мнением считались в правительственных сферах, и значение его в жизни русской общественности было огромно: значение отрицательное и вредное благодаря его выдающемуся таланту журналиста и уму, направленному против всего, чему раньше он поклонялся.

К людям вообще относился он с презрением старого авгура, думая, что деньги могут сделать все. В неподкупность он не верил — как не верит в чужую добродетель женщина, изменяющая своему мужу… Богат он был очень. Газета приносила баснословный доход. Говорили, что к свадьбе своей дочери он подарил ей в приданое «кухарок» и «покойников», то есть доход с объявлений о них, и одно это составило колоссальную сумму.

Театр он любил страстно: говорил, что театр для него все равно, что для других табак или алкоголь, что он знает, что надо бы от него отказаться, да не может.

С Яворской у него сразу установился «вооруженный нейтралитет», впоследствии сменившийся даже враждебными действиями. Очень уж у них были разные взгляды.

В театре к ней хорошо относились только Буренин, которому совершенно было все равно, какие политические взгляды у интересной женщины, да еще П. П. Гнедич.

Гнедич в то время был довольно известный писатель, беллетрист и драматург. Родственник знаменитого переводчика «Илиады» поэта Гнедича, он принадлежал к старинному литературному роду. Сам был человек образованный, окончивший в свое время Академию художеств с серебряной медалью. Но карьере художника предпочел карьеру писателя. К тому времени, как я с ним познакомилась, это был человек лет сорока, невысокий, кругленький, с приятным лицом, выражавшим тонкий юмор, которым он, вероятно, обязан был своему украинскому происхождению. У него было уже несколько томиков изящных рассказов, из таких, о которых говорят: «У автора стакан невелик, но он пьет из своего стакана». Несколько его пьес — поверхностных, легких, но умных и совершенно чуждых пошлости, — шло на сценах Малого и Александринского театров, и из некоторых, например, из одноактной шутки «Женя», Савина создавала шедевры. Большим успехом пользовались его «Горящие письма», во вкусе Мюссе, а пьеса «На хуторе» выдержала несколько сот представлений. Кроме того, он перевел «Гамлета», очень много писал об искусстве и издал большой труд «История искусства».

Впоследствии он был управляющим труппой Александринского театра и написал еще много пьес, из которых наибольшим успехом пользовалась пьеса «Холопы», шедшая еще и в первые годы революции.

Писал он во французском духе, легко, живо и тонко, и читались его книги нарасхват. Он был необычайно корректный человек. Несмотря на то, что он состоял одним из директоров Суворинского театра, он не имел в нем фаворитки. Был одним из редких писателей, не носившихся со своим «я». С ним можно было разговаривать часами — и ни звука не услышать о его литературных делах. Как говорят англичане, он не любил «толковать о своей лавочке». У него была прекрасная квартира на Сергиевской, где по воскресеньям собирались. Там всегда было многолюдно, непринужденно, хозяева радушны, и царило какое-то, я бы сказала, «умное оживление», шутливость, общий разговор, всё без натяжки. На одном из таких воскресений, между прочим, из шуток родилась знаменитая «Вампука» — пародия на устарелую оперу.

Гнедич был со мной знаком еще по «Артисту», московскому журналу, где мы оба сотрудничали, и относился ко мне очень хорошо. Звал меня «кузиной», уверяя, что в наших писаниях есть что-то родственное. Мы с ним всегда поддерживали переписку. Я отдала в музей его остроумные письма, написанные то в стиле старославянском, то в духе XVII века, — он любил такие шутки. Он был одним из немногих друзей наших в Суворинском театре. А друзья нам очень были там нужны: предстоял бенефис Яворской и «испытание огнем» отношения к ней петербургской публики.

Яворская решила ставить «Принцессу Грезу» Ростана в моем стихотворном переводе. Но обычная чуткость, очевидно, покинула Суворина. Пьеса ему не понравилась, и, когда Яворская заявила ему, что ставит ее в бенефис, он совсем взбеленился. Приходил на репетиции со своим неизменным посохом, стучал им об пол и громко из своей ложи восклицал на весь театр: