История русской революции. Том I - Лев Троцкий

Разгадка этого замечательного явления, над которым сравнительно мало задумывались в водовороте событий, проста: муниципалитеты, как и всякие вообще учреждения демократии, могут действовать лишь на основе устойчивых общественных отношений, т. е. определенной системы собственности. Суть революции состоит, однако, в том, что она эту основу основ ставит под знак вопроса, ответ на который может дать только открытая революционная проверка соотношения классовых сил. Советы, вопреки политике их руководства, были боевой организацией угнетенных классов, которые сознательно и полусознательно сплачивались для изменения основ общественного строя. Муниципалитеты же давали равномерное представительство всем классам населения, сведенным к абстракции граждан, и были, в условиях революции, очень похожи на дипломатическую конференцию, которая объясняется условным и лицемерным языком, в то время как представляемые ею враждебные лагери лихорадочно готовятся к бою. В будни революции муниципалитеты влачили еще полуфиктивное существование. В поворотные же моменты, когда вмешательство масс определяло дальнейшее направление событий, муниципалитеты взрывались на воздух, их составные элементы оказывались по разные стороны баррикад. Достаточно было сопоставить параллельные роли советов и муниципалитетов в течение мая-октября, чтобы предвидеть заранее судьбу Учредительного собрания.

С созывом этого последнего коалиционное правительство не торопилось. Либералы, бывшие в правительстве, наперекор демократической арифметике, в большинстве совсем не спешили оказаться в Учредительном собрании бессильным правым крылом, каким они были в новых думах. Особое совещание по созыву Учредительного собрания начало работать лишь в конце мая, через три месяца после переворота. Либеральные юристы делили каждый волос на шестнадцать частей, взбалтывали в колбах все демократические отстой, препирались без конца об избирательных правах армии и о том, нужно или не нужно давать право голоса дезертирам, насчитывавшимся миллионами, и членам бывшей царской фамилии, насчитывавшимся десятками. О сроке созыва по возможности ничего не говорилось. Поднимать этот вопрос в совещании вообще считалось бестактностью, на которую способны только большевики.

Недели шли, но вопреки надеждам и предсказаниям соглашателей советы не отмирали. Временами и они, усыпленные и сбитые с толку своими вождями, впадали, правда, в полупрострацию, но первый же сигнал опасности ставил их на ноги и обнаруживал неоспоримо для всех, что советы являются хозяевами положения. Пытаясь саботировать советы, эсеры и меньшевики оказывались вынуждены во всех важных случаях признавать их приоритет. Это выражалось, между прочим, и в том, что лучшие силы обеих партий были сосредоточены в советах. Для муниципалитетов и земств отводились люди второго ряда: техники, администраторы. То же наблюдалось и у большевиков. Только кадеты, не имевшие в советы доступа, сосредоточивали лучшие свои силы в органах самоуправления. Но безнадежное буржуазное меньшинство не могло превратить их в свою опору.

Таким образом, никто не считал муниципалитеты своими органами. Обострявшиеся антагонизмы между рабочими и заводчиками, солдатами и офицерами, крестьянами и помещиками нельзя было открыто поставить на обсуждение в муниципалитете или земстве, как это делалось в своем кругу, в Совете, с одной стороны, на «частных» собраниях Государственной думы и на всяких вообще совещаниях цензовых политиков – с другой. Можно сговариваться с противником о мелочах, но нельзя с ним сговариваться о жизни и смерти. Если взять марксову формулу, гласящую, что правительство есть комитет господствующего класса, то придется сказать, что подлинные «комитеты» боровшихся за власть классов находились вне коалиционного правительства. В отношении Совета, представленного в правительстве как меньшинство, это было совершенно очевидно. Но это было не менее верно и в отношении буржуазного большинства. Либералы не имели никакой возможности серьезно и деловым образом сговариваться в присутствии социалистов о наиболее затрагивающих буржуазию вопросах. Вытеснение Милюкова, заведомого и неоспоримого вождя буржуазии, вокруг которого сплачивался штаб собственников, имело символический характер, обнаруживая до конца, что правительство во всех смыслах эксцентрично. Жизнь вращалась вокруг двух фокусов, из которых один был влево, а другой вправо от Мариинского дворца.

Не смея говорить в составе правительства, что думают, министры жили в атмосфере условности, которую они же создавали. Двоевластие, прикрытое коалицией, стало школой двоемыслия, двоедушия и всякой вообще двойственности. Коалиционное правительство переживало в течение шести дальнейших месяцев ряд кризисов, перестроек и перетасовок, но основные его черты бессилия и фальши оно сохранило до дня своей смерти.

НАСТУПЛЕНИЕ

В армии, как и в стране, шла непрерывная политическая перегруппировка сил: низы передвигались влево, верхи – вправо. Одновременно с тем как Исполнительный комитет становился орудием Антанты для укрощения революции, войсковые комитеты, возникшие как представительство солдат против командного состава, превращались в помощников командного состава против солдат.

Состав комитетов был пестрым. Немало было патриотических элементов, которые искренне отождествляли войну с революцией, мужественно шли в навязанное сверху наступление и слагали свои головы за чужое дело. Рядом с ними стояли герои фразы, дивизионные и полковые Керенские. Наконец, немало было мелких ловкачей и проныр, которые в комитетах отсиживались от окопов, добиваясь привилегий. Всякое массовое движение, особенно в первой своей стадии, неизбежно поднимает на своем гребне все эти человеческие разновидности. Только соглашательский период был особенно богат болтунами и хамелеонами. Если люди формируют программу, то и программа формирует людей. Школа контакта становится в революции школой происков и интриг.

Режим двоевластия исключал возможность создания военной силы. Кадеты пользовались ненавистью народных масс, и в армии вынуждены были переименовываться в эсеров. Демократия же не могла возродить армию по той же причине, по которой она не могла взять в свои руки власть: одно неотделимо от другого. Как курьез, который, однако, очень ярко освещает положение, Суханов отмечает, что Временное правительство не устроило в Петрограде ни одного парада войскам: либералы и генералы не хотели участия в параде Совета, но хорошо понимали, что без Совета парад неосуществим. Высшее офицерство все теснее примыкало к кадетам – в ожидании, когда смогут поднять голову более реакционные партии. Мелкобуржуазные интеллигенты могли дать армии значительное количество низшего офицерского состава, как они его давали при царизме. Но они не способны были создать командный состав по образу своему, ибо у них не было собственного образа. Как показал весь дальнейший ход революции, командный корпус можно было либо взять готовым у дворянства и буржуазии, как делали белые, либо выдвинуть и воспитать его на основе пролетарского отбора, как делали большевики. Мелкобуржуазным демократам не было доступно ни то ни другое. Они должны были всех уговаривать, упрашивать, обманывать, а когда у них ничего не выходило, они с отчаяния передавали власть реакционному офицерству для внушения народу правильных революционных идей.

Одна за другой вскрывались язвы старого общества, разрушая организм армии. Национальный вопрос, во всех своих видах, – а Россия была ими богата – все глубже захватывал солдатскую толщу, которая больше чем наполовину состояла не из великороссов. Национальные антагонизмы по разным линиям сплетались и пересекались с классовыми. Политика правительства в национальной области, как и во всех остальных, была колеблющейся, путаной и потому казалась вдвойне вероломной. Отдельные генералы заигрывали с национальными формированиями, вроде «мусульманского корпуса с французской дисциплиной» на румынском фронте. Новые национальные части действительно оказывались обычно устойчивее частей старой армии, ибо были сформированы вокруг новой идеи, под новым знаменем. Этой национальной спайки хватало, однако, не надолго: ее разрывало в дальнейшем развитие классовой борьбы. Но уже самый процесс национальных формирований, грозивший охватить половину армии, переводил ее в текучее состояние, разлагая старые части, прежде чем успели сложиться новые. Так беды шли со всех сторон.

Милюков в своей «Истории…» пишет, что армию губил «конфликт между идеями „революционной“ и нормальной военной дисциплины, между „демократизацией“ армии и сохранением ее боеспособности», причем под «нормальной» дисциплиной надлежит понимать ту, которая была при царизме. Историк должен был бы знать, казалось, что всякая большая революция несла гибель старой армии в результате столкновения не абстрактных принципов дисциплины, а живых классов. Революция не только допускает суровую дисциплину в армии, но и создает ее. Однако эту дисциплину не могут устанавливать представители класса, свергнутого революцией.