bratia - Gradinarov

– Понял!

– На уроки прошу не опаздывать. Расписание занятий я дам каждому. Ну а теперь приступим к азбуке.

Киприян Михайлович, беря с собой в поездки по Таймыру Сашку, хотел, чтобы сын неназойливо знакомился с купеческим хозяйством. Он хотел нащупать и развить у мальца любовь к торгу, которая второе поколение удачно прививается в их роду.

– Запомни, Саша, купец – человек свободный. К нему идут с протянутой рукой. Потому что у него деньги, хлеб, платья, порох. У него все, без чего в тундре не проживешь. А каждый человек – жить хочет. Не привезу я товар – помрут и с холоду, и с голоду. У купцов берут деньги взаймы даже цари, когда казна пуста. Вот и подумай, кто в этой жизни важнее? Здесь я царь! Я, бывший урядник! Я здесь и власть вершил. Теперь ты, надеюсь, понял, кто твой тятя? А не понял, поймешь позже. И я не хочу, чтобы дело, начатое дедом, царствие ему небесное, закончилось мною. Ты – наша с мамой надежда, сынок!

Сын не раз слушал наставления отца и детским умом пытался кое в чем возражать, но тот терпеливо объяснял наследнику, что купцом нельзя быть на час или на год.

– Наладить торговое дело, создать себе имя, – говорил он, – не всегда хватает одной жизни. На одном имени отца или деда далеко не уедешь. Каждое поколение купцов создает самое себя, опираясь на заложенное предками. А дальше накатывает свежие дороги по городам и весям, по ярмаркам и мануфактурам.

Киприян Михайлович, вытянув шею, вглядывался в сына. «Все ли он понимает? – думал отец. – В глазах вроде интерес и любопытство. Надолго ли?» И продолжал будоражить слух более доходчивыми и понятными словами:

– Вот я, твой тятя, купец во втором колене, только сумел нащупать золотую жилу – рухлядь. Ее твой дед, помимо ясака, начал менять на товары, а потом продавал государственной казне. И стала казна получать из нашей тундры в три раза больше пушнины. А пушок наш идет иноземцам за золото. Твой дед Михаил открыл счета в банках, тундру стал кормить. Теперь я эту золотую жилу расщепляю. И вот много лет по желтым прожилкам идут и песец, и волк, и лиса, и соболь. Я тунгусам и пришлым людям – товары, а они – рухлядь, рыбу и бивни мамонта. Ты же видел, наши лабазы ломятся от этого добра. Считай, от денег. А рудник запустим! Тут такое диво начнется, что и твоей жизни мало, чтобы его пережить! Может, ты, может, дети твои станете, как говорят в Англии, медными и угольными королями. Думаю, каждый вспомнит добрым словом меня, Киприяна Сотникова, и тебя самого, Сашок. А может, тебе государь и титул дворянина пожалует за норильские руды, как Никите Демидову за Урал.

Александр, не единожды слушая отца, видел перед глазами неприветливую и холодную тундру, где родился сам, вырос его отец и служил его дед. И среди этого неуюта, комариного лета и морозной зимы ему виделись сказочные богатыри: дед Михаил, отец Киприян и дядя Петя, помогающие выстоять и тунгусам, и пришлым людям. Срубить станки, зимовья, летовья и пустить свои корни на этой озябшей земле.

Шли годы, Александр взрослел. Грамота позволяла ему теперь пристальнее вглядываться в окружающую жизнь, анализировать свои поступки и поступки других людей. Наблюдая жизнь отца и дяди Петра, Александр понял, только деньги дают человеку свободу. Он не раз говорил учителю о силе денег. Бессребреник Стратоник пытался ссылками на Библию убедить юношу, что деньги зло.

«Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай», – приводил он выдержки из Откровения. Александр согласно кивал и тут же отвечал:

– У богатого рай на земле при жизни, а у бедного – шиш с маком!

Учитель с сочувствием смотрел на ученика:

– И ты считаешь, для твоего отца жизнь – это рай? Ошибаешься, отрок Александр! У него на плечах тяжкая ноша, от которой он никогда не избавится до самой смерти. Богатство – это кандалы каторжника, лишающие человека свободы. Так что отец твой – каторжник. Он не свободен в поступках и желаниях. У него все подчинено выгоде. Каждый пуд хлеба, каждый фунт пороха, каждую щепотку табака он меняет только с выгодой для себя. Он не волен менять рубль на рубль, иначе завтра разорится. Он в плену сей выгоды. Александр, жизнь Сотниковых – это рай в кандалах.

Ученик огорченно смотрел на учителя. Потом в его взгляде появилось сострадание, сострадание к отцу, не знающего ни покоя, ни отдыха в вечной круговерти торгов. А ведь учитель прав! Тогда же на что обрекают его отец с матерью? Тянуть всю жизнь нелегкий воз по скользкой купеческой дороге? Ради чего? Ради денег или ради того, чтобы продолжить род купеческий? Или ради помощи тунгусам? Так тунгусы века жили и без Сотниковых – и не вымерли!

А из головы не уходила детская мечта. Нередко в воображении возникало бескрайнее море. Он стоит за штурвалом большого морского парохода, как дядя Коля капитан. А вокруг беснуются огромные волны. Страшно. Вот-вот волны упрячут пароход в пучину океана. Он нервно крутит штурвал, режет волны и замечает вдалеке незнакомую землю. От радости осеняет себя крестом. Уходит страх – спасение так близко.

Снова прислушивается к себе. И чувствует, душа на распутье! И две рисковые дороги не выходят из души. Одна – купеческая, вторая – морская. Куда ступить неокрепшими ногами – он не знает. Но время есть, чтобы осмотреться и сделать выбор.

А отец уже назойливо втягивает в купеческий омут:

– Лет через десять отдам тебе Потаповское. Дом построю больше нашего. Не дом – дворец. Будешь вести торг от Дудинского вверх до Хантайки. Там и песца, и соболька, и оленя хватает. А рыбы? От туруханской селедки до осетра. На Хантайке даже кумжа есть в озере. Я, может быть, уйду на медь с углем, а ты с Петром будешь хозяйничать по всему низовью. Но сначала послужишь приказчиком. Людей узнаешь, объездишь рыбные и охотничьи угодья, наведешь лады с капитанами пароходов. Одним словом, научишься зарабатывать деньги и тратить по уму.

Сыну надоела настырная назойливость отца:

– Тятя! Ты повторяешься. Я это слышал и запомнил. Давай что-нибудь свеженькое.

– Ничего! Повторился, лучше в голове отложится. И еще скажу, Сашок! В торге всегда идешь, как по тонкому льду. Неровен час – и под лед угодить можно. Всю жизнь под ногами дорога трещит. Со всех сторон трещины. Отступать некуда. Чуть оступишься – и уйдешь под лед. Вот и лавируешь между трещин, чтобы достичь цели.

– Я понял, торг – риск. Риск разориться. А еще есть риск схлопотать в тундре пулю в лоб от завистливых варнаков. Все зарятся на твое богатство, кроме Стратоника. Он говорит, деньги – это зло!

– Он прав! Деньги, по правде, зло. И они зло порождают. А купеческая жизнь всегда под прицелом. Хоть через мушку на тебя смотрят, хоть просто. А с тундровиками ладить надо. Тут уместен и кнут, и пряник. Кнутом, правда, не сечь надо, а хотя бы взмахивать, чтобы каждый взмах выстрелом казался. Ну а пряник каждый любит. Уступок человеку – не последнее дело, особенно в тундре. Добро долго помнят.

Глава 14

На руднике, по случаю первой руды, Степан Варфоломеевич открыл бочонок с вином и угощал рудокопов и тунгусов. Пили у барака, нежась в лучах июньского солнца. Хмельное пили кружками, медленно, смакуя пенистое вино. Кто стоял, кто сидел на чурочках, потягивая трубки и поглядывая на надоевшую за зиму штольню. Всем казалось, самое тяжелое время – позади. И теперь брать руду из штольни будет легче. У людей кончилось неведение. Оказывается, в верхней штольне они надыбали пласт руды, той, ради которой и затевался рудник. На время ушли из душ рудокопов страхи, боли, пещерная темень и барачный неуют. Приковыляла со своей клюкой и кружкой даже бабушка Манэ.

– Пей, старуха, за здоровье рударей! – подал ей хмельное Степан Буторин.

Старуха вытерла рукой засохшую в уголках губ пену, подняла кружку, понюхала вино и восхитилась перед управляющим:

– Ах, и хмель! Пузырится и дубом пахнет!

Отхлебнула глоток, погоняла вино по корням выпавших зубов и, ощутив блаженство, проглотила.

– Ну а ты говорила, мы гору не осилим! – слегка укорил управляющий. – Иди, посмотри в лабаз. Там кучи руды. Вся в мелких кусках. Мы оказались сильнее «неприступного камня».

Старуха приложилась к кружке и не оторвалась, пока не опустошила. Вытерлась рукавом затертой на изгибах парки:

– То, о чем я говорила, – впереди! Не потому, что я так хочу. Нет! Я просто тебе вещаю. Венец вашей работы будет нерадостным.

Рудокопы перестали галдеть и прислушались к старой нганасанке.

– Опять вещунья стращает! – засмеялся старшина плотогонов Иван Кирдяшкин. – То шайтаном пугала, теперь нерадостью. Давай, бабушка, лучше еще по кружечке, чтобы злые вести не дошли до наших ушей.

Бабушка Манэ закашлялась, будто поперхнулась. Лицо побагровело.

– Пить больше не буду. Голова туманится. Но дай доскажу. Утешенья не будет ни тебе, Степан Варфоломеевич, ни веселому Кирдяшкину, ни задумчивому Маругину. Но особливо, Киприяну. Я за вашу колготню и выпила. Вы здесь – ни при чем. Вы люди подневольные. На купца батрачите. Нганасаны не выдерживают такой спешки. Мы люди неторопливые – медленно думаем, медленно делаем. У нас много жизни уходит на раздумные чаепития. Каждый вид создает, что думает, чай прихлебывая. На самом деле о работе забывает. Вот и не придумали за столько веков, как жить лучше. Да и вы, могутные мужики, сдали. Я не раз видела, когда вы выползали из штольни. Как уставшие олени, еле ноги волочите. Сгорбленные, с опущенной головой. Ты на себя взгляни в дивильце, Степан. Стать твоя скукожилась. Даже плечи штольня сузила.