Наполеон - Дмитрий Мережковский

16 октября, первый день боя нерешителен; после шести отбитых атак неприятель оставляет французам только поле сражения.

17-го русская армия Беннигсена соединяется с австрийскою, – Шварценберга; северная, – Бернадотта, также вступает в боевую линию. Грозный полукруг смыкает оба конца в мертвую петлю. Наполеон просит перемирия; лучше бы не просил, – только обнажил свою слабость; Союзники даже не отвечают ему: завтра бой.

Бой начался в восемь часов утра; к трем пополудни, после третьей атаки Старой Гвардии, австрийская линия дрогнула – вот-вот побежит. Вдруг, в самом центре французской армии, произошло что-то такое странное, что люди сначала не могут понять, что это: целый двенадцатитысячный корпус Саксонской пехоты, а за ним и Вюртембергская конница, стремительно кидаются вперед, к неприятельской линии. Думали было,– атака. Нет, остановились, обернулись к французам и грянули в них, из их же орудий. «Подлые изменники!» – возмущается генерал Марбо, участник боя. [892] Чем же «подлые»? Не захотели быть, по Наполеону-Робеспьеру, «всемирными»; захотели остаться немцами. Свои – к своим: маленький ртутный шарик слился с большим, – это не подлость, а физика. Плоть и кровь народов восстали на призрак всемирности, и призрак исчез.

Страшная пустота зазияла в центре французской армии, точно вырвали из нее сердце. Но только теснее сомкнулись ряды, и бой продолжался до ночи.

К ночи обе армии стояли на тех же позициях, как поутру. «Мы не потеряли ни пяди земли»,– вспоминает Марбо. [893] Но французы почти окружены; у них сорок тысяч убитых и раненых; из двухсот двадцати тысяч снарядов осталось только шестнадцать тысяч,– на два часа. Император велит отступать.

Единственный путь к отступлению – мост на реке Эльстер, в Линденауском предместье Лейпцига. Мост минирован, чтобы после перехода быть взорванным. Переход начался 19-го и продолжался всю ночь на 20-е. Утром Блюхер с пруссаками, ворвавшись в Лейпциг, ударил в тыл отступающим. Те все еще держались, обороняя мост.

Вдруг раздался оглушительный взрыв: мост взлетел на воздух. Унтер-офицер, приставленный к мине, увидев наезжавших казаков, подумал, что атакуют мост, и приложил к мине фитиль. Половина армии осталась на том берегу. Началась бойня: русские, немцы, шведы, австрийцы избивали французов весь день до ночи. [894]

Что же император? «Спал спокойно в кресле два часа и только от взрыва моста проснулся»,– вспоминает секретарь его, Фейн. [895] Проснулся и понял, что погибла армия, погибла империя. Березина – Эльстер: там начало, здесь конец. Так вот зачем бежал оттуда; вот как спас Францию!

«Разве этот сукин сын знает, что делает? – говорил маршалу Макдональду маршал Ожеро. – Разве вы не видите, что он потерял голову? Подлец! Хотел нас всех покинуть, всеми нами пожертвовать!» [896] Это значит: переправившись с Гвардией, нарочно велел взорвать мост, чтобы обеспечить себе отступление.

«Не пора ли с этим кончить и не дать погубить Францию, как погубил армию?» – говорил маршал Ней. [897]

«Он так был изношен, так устал, что часто, когда приходили к нему за приказами, он, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, только посвистывал»,– вспоминает Стендаль. [898]

«Кажется, несмотря на все мои несчастья, я все еще самый могущественный монарх в Европе, и дела мои могут поправиться»,– говорит Наполеон, семь дней после разгрома под Лейпцигом, в полном отступлении на Рейн. [899] Кто так говорит, в такую минуту, тот еще не «устал»; у того все еще «душа как мрамор: молния не разбила ее, а только скользнула по ней».

Могут ли дела его «поправиться»? Могут, если захочет. Но хочет ли? Стоит ли хотеть?

Чтобы спасти отступающую армию, генералы предлагали ему зажечь все Лейпцигские предместья, кроме Линденауского, где отступление через мост продолжалось бы под защитой огня. Спас бы армию, Францию, себя. Но не захотел, пожалел города, и «это излишнее великодушие стоило ему короны», говорит тот самый Марбо, который так строго судит его за сравнительно ничтожное Байоннское «злодейство». [900] «Такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей». Но вот не «наплевал».

Бородино – Лейпциг: может быть, и здесь, как там, вдруг понял, что игра не стоит свеч. «Лет до тридцати победа еще может ослеплять и украшать славою все ужасы войны, но потом...» – «Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью!»

Понял это и заскучал, заснул от скуки; захотел конца, как солнце, в знойной крови заката, хочет знойной ночи.

Участь спасшейся армии была немногим лучше погибшей. Нищая, голодная, оборванная, павшая духом, она отступала – бежала на Рейн. Тиф косил ее так, что не только все госпитали и дома, но и дороги, и улицы были завалены трупами. Лучшие солдаты, герои великих войн, дошли до «состояния скотского»[901]; брели с одною мыслью – умереть во Франции.

Точно привидение Великой Армии вышло из своего ледяного русского гроба.

II. Отречение. 1814

Пруссия, Австрия, Швеция, Россия, Испания – вся Европа готова кинуться на Францию, как на затравленного зверя – свора псов. Но, прежде чем вступить в львиное логово, заговаривает зубы Льву.

Главный повар Союзной кухни, Меттерних, сочиняет Франкфуртские нотификации; бешеному исполину дипломатические швеи шьют смирительную рубашку: Союзники снова предлагают Франции вернуться к «естественным границам». Но это такая же пустая комедия, как Пражский конгресс. Не успел Наполеон ответить, как появляется воззвание: «Союзные державы воюют не с Францией, а с тем перевесом, которым, к несчастью для Европы и для Франции, император Наполеон слишком долго пользовался, вне границ своей империи». И, предлагая мир, объявляет войну: «Державы не сложат оружия, пока не оградят своих народов от бесчисленных, уже двадцать лет, над Европой тяготеющих бедствий». [902]

Это и значит, по слову «канальи Понтекорво»: «Бонапарт – негодяй; его надо убить; пока он жив, он будет бичом мира».

Шварценберг вторгается во Францию через Эльзас, Бернадотт – через Бельгию, Веллингтон – через Пиренеи; Блюхер идет на Париж, и за ним Александр. В действующей армии Союзников – триста пятьдесят тысяч штыков, шестьсот пятьдесят – в резерве, и вся эта миллионная лавина рушится на почти беззащитную Францию.

Мира жаждет она, после четверти века революционных и императорских войн, как умирающий от жажды жаждет воды. Старые люди спят в песках пирамид, средние – в снегах России, молодые – в болотах Лейпцига; остались только дети. Дети да женщины пашут на полях. «Если нет лошадей для плугов, можно пахать и заступом»,– утешает министр внутренних дел. [903] Пашут дети, и тут же полягут, вместо колосьев, кровавою жатвою.