Следствие не закончено - Юрий Лаптев

— Понимаешь ли, Афанасий Иванович… вот… вот взгляни, например, на то дерево. Куда оно годится? На дрова разве, да и то — сердцевина в нем, наверное, трухлявая.

— Дерево никудышное, — согласился Луковцев. — Молния его поразила в позапрошлом году на Николу летнего. Потому вытянулось вона как, а стоит на отшибе. Ну и притянуло на себя силу небесную.

У поворота дороги, уходящей вдоль по берегу от плотины, высилась одинокая старая ветла. Высохло и захирело некогда цветущее дерево, расщепленное ударом молнии от кроны и до корней. И только на обращенной к мельничному пруду стороне курчавились еще молодыми листьями несколько ветвей, выглядевших особенно зелеными среди угрюмо щетинившихся, черных, как бы обугленных сучьев.

— Тут что удивительно, Афанасий Иванович: на обреченном, можно сказать, дереве и такие веселые веточки сохранились. Но только недолго им красоваться среди дряхлости. Теперь подумай, да разве мог бы наш колхоз процветать, а мы с тобой в этом колхозе спокойно жить, если бы кругом все пришло в упадок?.. Нет! И вот нынешний год особенно показал, в чем наша сила, чем крепок каждый колхоз, каждый район, каждая область. Государство наше социалистическое — вот становой хребет, по которому все жизненные соки идут и по ветвям да по веточкам растекаются. Живет государство — живем и мы! Крепнет, наливается силой наше государство — не страшен и нам с тобой никакой враг! Понял ты меня, Афанасий Иванович?.

— Понял, да не совсем, — смущенно, склонив седую голову, признался Луковцев. — А Федор Васильевич разве против такого? Ведь он как говорит: «Пусть и другие колхозы за моим тянутся. Я, говорит, никому жить не мешаю».

— Надо бы еще! — искренне возмутился Торопчин. — Не мешаю! Добрый какой. Да с теми, кто нам мешает, у нас разговор короткий. Но ведь он не только «не мешать» должен общему нашему делу, а помогать. Ну, а кто нам не мешает, но и помочь не торопится, — такой человек в нашем обществе… бородавка какая-то, что ли. Пустоцвет! Когда отдельный человечишка рассуждает: моя, дескать, хата с краю, — ему ответ один — ну и черт с тобой и с твоей хатой. Лопух под плетнем никому не мешает, но если он посреди огорода угнездится… если председатель колхоза говорит: «Мой колхоз с краю…» Врешь! Не для того мы объединились, чтобы от соседей отгородиться. Да любой, самый маленький колхоз не с краю, а в центре советской земли стоит! И не может советский человек рассуждать: «Мне бы пожить получше, мне бы добра побольше, а как кругом люди живут — меня не касается». Да ведь от таких рассуждений и до волчьего закона рукой подать: раз я сильный, почему бы мне у слабого кусок не урвать? Это я тебе по-простому объясняю, Афанасий Иванович, но ведь подлый человек не обязательно дурак. Каких только теорий подлецы не придумывают, чтобы красивой заплатой свою гнилую совесть прикрыть!

Разволновавшись, Иван Григорьевич забыл, что обращает свои слова к тому, кого на селе «Афоней-дурачком» звали. А вновь подошедшего и внимательно прислушивавшегося к его словам Ефремова Торопчин даже не заметил. Он поднялся с бревна, выпрямился во весь свой высокий рост.

— Всё знают поганые людишки, видят гибель неминуемую, но гибнуть не хотят! Когтями, клыками за свою жизнь, жизнь паразита, цепляются, как хорь, когда его из норы тянут. Гадюкой вьются, только бы от кары народной уйти. Целую свору ученых псов на нас напустили. Кормят их, поят, во дворцах держат: «Только спасите нас, найдите еще лазейку, нового бога придумайте». Кто, как не самый гнусный подлец выдвинул фашистскую расовую басню? Разве это немец на славянина пошел?.. Нет, это фашист Гитлер выступил против коммуниста. Только разлетелся в честном бою фашизм на куски. Гнилым оказался! А коммунизм еще дальше и на восток и на запад людям путь осветил. Думаешь, на этом кончилось?.. Нет, Афанасий Иванович, и этот бой еще не последним окажется. Только не так-то просто теперь, пожалуй, скоты свои силы соберут. Ведь не своими руками они меч на нас поднимут. Значит, опять надо народы обмануть чем-то, новой заплатой старую прореху прикрыть. Но только и мы за тридцать лет кое-чему научились. И в чем наша сила, знаем. В государстве нашем социалистическом — вот где хранится светлая идея честных тружеников всего мира! Понял ты теперь меня, Афанасий Иванович?

— Ах, хорошо! — вырвалось одобрительное восклицание у Ефремова.

Торопчин повернулся в его сторону и невольно смутился.

— Смотри. Целый митинг я тут открыл, оказывается. Это Афанасий Иванович меня раззудил. Ну, никак не могу на такую тему беседовать спокойно. Честное слово, Павел Савельевич.

— Верю. — Ефремов серьезно взглянул на Ивана Григорьевича. — Я, например, считаю только такой разговор на эту тему правильным, какой мы с фашистами провели… Эх, прогулялся бы я, на мой характер, вот с этим товарищем. — Ефремов любовно погладил отшлифованное жесткими ладонями до блеска топорище своего наточенного плотницкого топора. — И уж такой бы домишко человечеству срубил — живи да радуйся! А главное, всякие ненужные произрастания с земли счистил бы.

— Характер у тебя, Павел Савельевич, замечательный! — Торопчин рассмеялся. — Любишь ты погулять. Только все-таки сначала надо у себя в доме порядок навести. Сейчас нам плотники нужны не меньше, чем солдаты. Ведь крепость мы должны срубить неприступную!

— Срубим! — большая уверенность прозвучала в голосе Ефремова. — Вот зимой я действительно приуныл было. Каюсь, нечего девушке младенца под фартуком прятать. А сейчас… Да ведь ты сам знаешь, за какие-нибудь полгода настроение у народа как поднялось? Куда там! А дай-ка всю нашу пятилеточку провернем?.. Прямо не терпится. Такую сработаем крепость!.. Взять наш район. Да разве одна эта гидростанция свет даст?.. Только дурак так рассуждать может, да… ваш разлюбезный председатель. Сел чудак на свой колхоз, как курица-парунья на яйца… Гляди, болтуна бы не высидел.

— Да, совсем не уважаешь ты, Павел Савельевич, нашего Бубенцова, — уже без улыбки сказал Торопчин.

— А ты?

— Я? — Иван Григорьевич ответил не сразу. Даже долго не отвечал. Еще раз обвел взглядом все строительство гидростанции. Потом сказал: — Без Федора, пожалуй, сегодня такие работы здесь не развернулись бы. Обидно только, что к общей нашей цели по какой-то своей стежке хочет идти человек.

— Вслепую, выходит, шагает председатель?

— Все это не так просто, Павел Савельевич. Ведь если бы все наши люди рассуждали правильно и высокоидейными людьми были, и сейчас уже не такой бы наша жизнь была. И не говорили бы мы с тобой: «будет», а говорили бы: «есть!»

Запущенная, полузаросшая разнотравьем дорога тянулась от плотины к селу по крутому берегу реки, огибавшей в этом месте клин озимой пшеницы. Жарко припекало полуденное солнышко. Напоенный терпким настоем вызревающих трав, воздух, казалось, дрожал и звенел от неумолчного стрекотания бесчисленных кузнечиков. Где-то за рекой, на заливных лугах, озабоченно поскрипывал коростель. Торопчин шел, глубоко задумавшись.

«И как это некоторые колхозники до сих пор не понимают простой истины? Что это — отсталость, не изжитая еще темнота? Ерунда! Только тот может назвать сейчас русского крестьянина темным, кто сам, как крот, не видит солнечного света! Или враг, отупевший от бессильной злобы. Хотя… разве коммунизм такая простая истина? Пожалуй, нет. Недаром все-таки самые великие, самые передовые умы человечества вот уже много десятков лет научно обосновывают и намечают путь к воплощению этой светлой идеи в жизнь. А видят прекраснее будущее во всех подробностях, пожалуй, немногие провидцы. Да вот сам-то ты, Иван Григорьевич, ясно ли представляешь себе ту жизнь, какая будет при коммунизме?»

Эта много раз возникавшая в мозгу Торопчина мысль снова обеспокоила его. Иван Григорьевич даже в нерешительности замедлил шаги, стянул с головы фуражку, крепко потер ладонью лоб.

«Вот колхозники все чаще и чаще задают тебе — руководителю колхозной партийной организации — вопросы, особенно комсомольцы, и, как это ни странно, даже старики спрашивают как будто о самых простых вещах: будут ли, например, после перехода к коммунизму учитываться и оплачиваться трудодни? Как будут распределяться продукты — неужто всем кто сколько хочет? А ты что отвечаешь, Иван Григорьевич? Самому-то тебе все ли это уж так ясно?.. Ну, высокая сознательность каждого труженика. Ну, изобилие продуктов и товаров по всей стране. Конечно, для такого могучего государства, как наше, это достижимо. Эх, если бы только не мешали гады! А то… Да разве легко поверить сейчас, сразу после войны и засухи, в будущее изобилие? Нет, очень нелегко. И все-таки верят! Верят! Пусть не все еще, но уже многие и все больше и больше. Взять эту весну — что, как не вера в светлое будущее, вдохновило полуголодных людей на труд?»