Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дверь, ведущая на задний двор, была открыта. У порога на пне сидела свекровь и с руки кормила кукурузой большого петуха с выклеванным глазом и почерневшим гребешком.
— Шакалья сыть! — ворчала она. — Дурень, сидел бы в своем дворе — места хватит. Так нет! Сперва здесь всех петушков заклевал-перепортил, а теперь соседским покоя не дает. Выбили тебе глаз? Так и надо! Хотела зарезать тебя, да мясо-то твое ни на что не годится, — все бегаешь да дерешься, одни жилы небось…
— А потом как? К чужим петухам? — подала голос Мака.
— Что ж, к чужим — петух он петух и есть. Этот все равно во дворе не живет, все где-то воюет, шакал его ешь… — отозвалась старуха, не прерывая своего занятия.
Мака отвернулась от свекрови, какое-то время постояла рассеянная, словно сосредоточиваясь, потом торопливо огляделась, ища, за какое бы дело взяться, такое дело, которое займет весь день, весь вечер, измотает ее и все-таки останется недоделанным и тогда, когда Гено вернется с работы, и тогда, когда он ляжет спать.
Собрав все белье, рубашки и платья, она прошла по дому и, где только нашлось даже старое, заношенное, непригодное ни в штопку, ни в носку тряпье — ничего не оставила. Стянула чехлы с матрацев, наволочки, пододеяльники. Она носилась по комнатам, жадно озираясь и хватая все, что только можно было кинуть в воду. Ей все было мало. У дверей лежали влажные половики. Она решила поднять наверх оставшуюся после стирки воду и вымыть полы, вернее, не вымыть, а выскоблить проволочной щеткой. Наконец сорвала и занавески с окон, хотя они были стираны два дня назад. И только со вторыми петухами она оторвалась от лохани, от мыльной содовой воды, разъедающей руки, и вышла взглянуть на небо — какая будет погода.
…Гено поставил кувшин у порога и прикрыл дверь. Он не мог и представить, что Мака спала здесь, внизу. Наверное, он уйдет, не заглянув ни в детскую, ни к матери. Что он нашел поесть в такую рань? С похмелья, пожалуй, предпочтет всему хаши в городке, а потом поработает в редакции до прихода сотрудников. Возможно, ему придется съездить куда-нибудь по заданию — в колхоз или на ту же стройку, и он задержится допоздна. Да и шесть часов еще не скоро. А может быть, он опять вернется пьяный…
«Ах, боже мой!.. Боже мой!..»
Джумберу Тхавадзе было двадцать два дня от рождения. Двадцать два дня ничто не мучило его. Его перебинтовывали, лечили, окружали заботой, а он не мог надивиться — где были эти люди до сих пор? Как нелепо устроено все в этом мире! Все наоборот: больно тебе — нет лекарства; хорошо, довелось вздохнуть свободно, а тебя ублажают, чуть ли не святой водой опрыскивают. Да, это так, и все-таки это неплохо. Это даже отлично, и Джумберу хотелось поблагодарить кого-то за то, что так нелепо и так чудесно устроен мир. Его буквально мучила чрезмерная заботливость врачей. Джумбера лечили, холили, нежили, ибо думали: человеку нужна помощь. Ему же было совестно от того, что все это стало теперь излишним, ненужным, и он хотел, чтобы забота была действительно необходима ему.
Что-то случилось двадцать два дня тому назад, после чего так полюбили Джумбера проводники поездов, шофера, медицинские сестры и врачи. Он никогда не был беспризорным, безродным, отверженным, люди никогда не бросали его одного; они не жалели для него ни собственного куска, ни собственной рубахи. Это он сам был замкнут, упрям и злобен. Он не знал дружбы, не знал родственного тепла. Он сомневался даже в любви родной матери. Слава богу, теперь он понял, что люди исполнены добра, а это надо суметь увидеть — люди не носят своих сердец на ладонях или на лацканах пиджаков. Пока человек не поймет этого, он несчастлив. Он всю жизнь, весь долгий век свой проживет в волчьей стае. Не раскройся у него глаза, с ним было бы то же самое: волки грызли бы его, а он, Тхавадзе, грыз бы волков. Он никогда не избавился бы от ядовитых муравьев, что наползли на него за оврагом из черного трухлявого пня.
Тхавадзе лежал ничком в своей комнате на мягкой подушке. За стеной слышались шаги мамы, готовившей завтрак. Она не умеет вкусно готовить, но очень хочет. Разве можно упрекать человека в том, что он не может сделать что-то, хоть и старается изо всех сил? Нет, что бы она ни приготовила сегодня, все будет вкусно.
Джумбер встал, улыбка не сходила с его лица. Глянул в зеркало, удивился: внешне вроде ничего не заметно.
«Вот мы какие — людишки: если сейчас зайдет кто-нибудь из знакомых, он без труда узнает меня, словно я тот же, что был когда-то».
В эти дни он больше думал почти обо всех, кого только знал, чем о Маке. Словно не оставляя себе времени на нее. Та ночь не сблизила его с Макой, напротив — испугала, он не верил в то, что случилось. Это могло случиться только в мыслях, в желании… Не было минуты, чтобы она не стояла перед его глазами, но он говорил о другом, словно должен был пройти какой-то иной, долгий путь, прежде чем дойти до Маки. Словно сперва должен был узнать цену другим, поверить в других и только потом обрел бы право верить в нее!..
Сегодня он собирался встретиться с ней, но не думал об этом. Столько времени Мака в его представлении стояла отдельно, особняком от всех. До сих пор он любил только Маку и никого больше. Теперь же Мака была все, весь мир. Любя ее, он полюбил всех, и любви этой хватило с избытком. Все вокруг должны были быть Макой, чтобы он достиг ее.
Сейчас, до встречи, у него было время зайти к кому-нибудь из знакомых, открыть свою тайну и порадовать человека: пусть и он будет счастлив! Но хоть мир так полон добра, его все равно никто не поймет. Они очень захотят, постараются, напрягутся, черт побери, но — увы! Ему одному, одному предстояло нести свое непомерное бремя.
Прежде чем сесть за руль, он с любовью взглянул на машину и погладил рукой гладкое крыло. Через полтора часа Мака выйдет из школы. Она дважды сидела вот здесь, сзади, хотя во второй раз он не видел
