Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь тридцать третья

Эмпирей — Райская роза (окончание)

Я дева мать, дочь своего же сына,Смиренней и возвышенней всего,Предъизбранная промыслом вершина,

В тебе явилось наше естествоСтоль благородным, что его творящийНе пренебрег твореньем стать его.

В твоей утробе стала вновь горящейЛюбовь, чьим жаром райский цвет возник,Раскрывшийся в тиши непреходящей.*

Здесь ты для нас — любви полдневный миг;*А в дельном мире, смертных напояя,Ты — упования живой родник.

Ты так властна, и мощь твоя такая,Что было бы стремить без крыл полет —Ждать милости, к тебе не прибегая.

Не только тем, кто просит, подаетТвоя забота помощь и спасенье,Но просьбы исполняет наперед.

Ты — состраданье, ты — благоволенье,Ты — всяческая щедрость, ты одна —Всех совершенств душевных совмещенье!

Он, человек, который ото днаВселенной вплоть досюда, часть за частью,Селенья духов обозрел сполна,

К тебе зовет о наделенье властьюСтоль мощною очей его земных,Чтоб их вознесть к Верховнейшему Счастью.

И я, который ради глаз моихТак не молил о вспоможенье взгляду,Взношу мольбы, моля услышать их:

Развей пред ним последнюю преградуТелесной мглы своей мольбой о немИ высшую раскрой ему Отраду.

Еще, царица, властная во всем,Молю, чтоб он с пути благих исканий,Узрев столь много, не сошел потом.

Смири в нем силу смертных порываний!Взгляни: вслед Беатриче весь собор,Со мной прося, сложил в молитве длани!»

Возлюбленный и чтимый богом взорНам показал, к молящему склоненный,Что милостивым будет приговор;

Затем вознесся в Свет Неомраченный,Куда нельзя и думать, чтоб летелВовеки взор чей-либо сотворенный.

И я, уже предчувствуя пределВсех вожделений, поневоле, страстноПредельным ожиданьем пламенел.

Бернард с улыбкой показал безгласно,Что он меня взглянуть наверх зовет;Но я уже так сделал самовластно.

Мои глаза, с которых спал налет,Все глубже и все глубже уходилиВ высокий свет, который правда льет.

И здесь мои прозренья упредилиГлагол людей; здесь отступает он,А памяти не снесть таких обилий.

Как человек, который видит сонИ после сна хранит его волненье,А остального самый след сметен,

Таков и я, во мне мое виденьеЧуть теплится, но нега все живаИ сердцу источает наслажденье;

Так топит снег лучами синева;Так легкий ветер, листья взвив гурьбою,Рассеивал Сибиллины слова.*

О Вышний Свет, над мыслию земноюСтоль вознесенный, памяти моей.Верни хоть малость виденного мною

И даруй мне такую мощь речей,Чтобы хоть искру славы заповеднойЯ сохранил для будущих людей!

В моем уме ожив, как отсвет бледный,И сколько-то в стихах моих звуча,Понятней будет им твой блеск победный.

Свет был так резок, зренья не мрача,Что, думаю, меня бы ослепило,Когда я взор отвел бы от луча.

Меня, я помню, это окрылило,И я глядел, доколе в вышинеНе вскрылась Нескончаемая Сила.

О щедрый дар, подавший смелость мнеВонзиться взором в Свет НеизреченныйИ созерцанье утолить вполне!

Я видел — в этой глуби сокровеннойЛюбовь как в книгу некую сплелаТо, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела,Все — слитое столь дивно для сознанья,Что речь моя как сумерки тускла.

Я самое начало их слиянья,Должно быть, видел, ибо вновь познал,Так говоря, огромность ликованья.

Единый миг мне большей бездной стал,Чем двадцать пять веков — затее смелой,Когда Нептун тень Арго увидал.*

Как разум мои взирал, оцепенелый,Восхищен, пристален и недвижимИ созерцанием опламенелый.

В том Свете дух становится таким,Что лишь к нему стремится неизменно,Не отвращаясь к зрелищам иным;

Затем что все, что сердцу вожделенно,Все благо — в нем, и вне его лучейПорочно то, что в нем всесовершенно.

Отныне будет речь моя скудней, —Хоть и немного помню я, — чем словоМладенца, льнущего к сосцам грудей,

Не то, чтоб свыше одного простогоОбличия тот Свет живой вмещал:Он все такой, как в каждый миг былого;

Но потому, что взор во мне крепчал,Единый облик, так как я при этомМенялся сам, себя во мне менял.

Я увидал, объят Высоким СветомИ в ясную глубинность погружен,Три равноемких круга, разных цветом.

Один другим, казалось, отражен,Как бы Ирида от Ириды встала;А третий — пламень, и от них рожден.*

О, если б слово мысль мою вмещало, —Хоть перед тем, что взор увидел мой,Мысль такова, что мало молвить: «Мало»!

О Вечный Свет, который лишь собойИзлит и постижим и, постигая,Постигнутый, лелеет образ свой!

Круговорот, который, возникая,В тебе сиял, как отраженный свет, —Когда его я обозрел вдоль края,

Внутри, окрашенные в тот же цвет,Явил мне как бы наши очертанья;И взор мой жадно был к нему воздет.*

Как геометр, напрягший все старанья,Чтобы измерить круг,* схватить умомИскомого не может основанья,

Таков был я при новом диве том:Хотел постичь, как сочетаны былиЛицо и круг в слиянии своем;

Но собственных мне было мало крылий;И тут в мой разум грянул блеск с высот,Неся свершенье всех его усилий.

Здесь изнемог высокий духа взлет;Но страсть и волю мне уже стремила,Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила*.*

Предисловие

«Божественная Комедия» возникла в тревожные ранние годы XIV века из бурливших напряженной политической борьбой глубин национальной жизни Италии. Для будущих — близких и далеких — поколений она осталась величайшим памятником поэтической культуры итальянского народа, воздвигнутым на рубеже двух исторических эпох. Энгельс писал: «Конец феодального средневековья, начало современной капталистической эры отмечены колоссальной фигурой. Это — итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт новою времени»*.

«Суровый Дант» — так назвал творца «Божественной Комедии» Пушкин — совершил свой великий поэтический труд в горькие годы изгнания и странствий, на которые осудила его восторжествовавшая в 1301 году в буржуазно-демократической Флоренции партия «черных» — сторонников папы и представителей интересов дворянско-буржуазной верхушки богатой республики. Во Флоренции — этом крупнейшем центре итальянской экономической и культурной жизни средневековья — Данте Алигьери родился, вырос и возмужал в атмосфере, раскаленной жаждой богатства и власти, раздираемой политическими страстями и волнуемой жестокими междоусобиями. Здесь, в этом муравейнике торговли, городе ремесленников и знатных купцов, банкиров и надменных феодальных грандов, в городе-государстве, гордом своим достатком и давней независимостью, своими древними цеховыми правами и своей демократической конституцией — «Установлениями правосудия» (1293 г.), рано образуется один из крупнейших центров того мощного общественно-культурного движения, которое составило идейное содержание эпохи, определяемой Энгельсом как «…величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством..»*.