Я, Клавдий - Грейвз Роберт "Джон Дойл"

- Кровавый пакостник - вот твое имя. Я слышала, так тебя называл Теодор из Гадары, твой учитель риторики на Родосе.

Тиберий выхватил у капитана виноградную лозу и хлестал Агриппину до тех пор, пока она не лишилась чувств. [115] В результате этого ужасного избиения Агриппина ослепла на один глаз.

Вскоре Друз тоже был обвинен в происках среди рейнских полков. Для подтверждения этого Сеян предъявил письма, по его словам, перехваченные, а в действительности подложные, а также письменное свидетельство Лепиды, жены Друза (с которой у Сеяна была интрижка), показавшей, будто Друз просил ее войти в контакт с моряками Остии, которые, как он надеялся, еще помнят, что они с Нероном внуки Агриппины. Сенат передал дело Друза на усмотрение Тиберия, и тот заточил юношу в отдаленной мансарде дворца под надзор Сеяна.

Следующей жертвой стал Галл. Тиберий написал сенату, что Галл завидует Сеяну и делает все возможное, чтобы иронической хвалой и другими злонамеренными способами вызвать к нему немилость императора. Сенаторы были так встревожены полученным в тот день известием о самоубийстве протоколиста, что немедленно послали к Галлу чиновника, чтобы тот его арестовал. В доме Галла чиновнику сказали, что Галла нет в Риме, он в Байях. В Байях его направили на виллу императора, и действительно Галл был там на обеде у Тиберия. Тиберий пил за здоровье Галла, и тот отвечал, как положено верному подданному; в пиршественном зале была такая дружеская и веселая атмосфера, что чиновник пришел в смущение и не знал, что сказать. Тиберий спросил, зачем он явился.

- Арестовать одного из твоих гостей, цезарь, по повелению сената.

- Которого? - спросил Тиберий.

- Азиния Галла, - отвечал чиновник, - но это, должно быть, ошибка.

Тиберий принял серьезный вид.

- Если сенат имеет что-то против тебя, Галл, и прислал этого чиновника тебя арестовать, боюсь, придется кончать наш приятный вечер. Я не могу идти против сената. Но я скажу тебе, как я сделаю - ведь мы пришли с тобой к полному согласию, - я напишу сенату и попрошу в виде личного одолжения не предпринимать по отношению к тебе никаких шагов, пока они не получат от меня известия. А это значит, что ты будешь под простым арестом, на попечении консулов, - без кандалов и тому подобного. Я добьюсь твоего оправдания, как только смогу.

Галл был вынужден поблагодарить Тиберия за великодушие, но не сомневался, что его ждет ловушка и Тиберий отплачивает за издевку издевкой; он не ошибся. Галла отвезли в Рим и поместили в подвальном помещении здания сената. Ему не разрешали никого видеть, даже слугу, и посылать письма друзьям и домашним. Пищу ему давали через решетку в двери. В подвале было темно - свет проникал через ту же решетку - и пусто, на полу лежал один тюфяк. Галлу сказали, что он находится здесь временно, что скоро приедет Тиберий и решит его дело. Но дни переходили в месяцы, месяцы в годы, а Галл по-прежнему оставался в подвале. Пища была скудная; Тиберий назначил такой рацион, чтобы Галл страдал от голода, но не мог от него умереть. Ему не дали ножа или другого острого предмета, так как опасались, как бы он не воспользовался им, чтобы покончить с собой, не дали ничего, чем бы он мог занять себя - ни письменных принадлежностей, ни книг, ни игральных костей. Он получал очень мало воды для питья, для мытья ему не давали воды совсем. Если о Галле заговаривали в присутствии Тиберия, старик отвечал, ухмыляясь: «Я еще не помирился с Галлом».

Услышав об аресте Галла, я пожалел, что только что поссорился с ним. Это была литературная ссора. Галл сочинил абсурдную книгу под названием «Сравнение моего отца Азиния Поллиона и его друга Марка Туллия Цицерона как ораторов». Если бы он сравнивал их по моральным качествам, или по политическим талантам, или даже по учености, первенство Поллиона было бы неоспоримо. Но Галл пытался доказать, что его отец обладал более отточенным слогом и превзошел Цицерона в ораторском искусстве. Это было нелепо, и я написал небольшую книжицу, где так и утверждал. Книжка эта вышла вскоре после моего критического разбора заметок самого Поллиона о Цицероне и сильно рассердила Галла. Я бы охотно воздержался от опубликования этой книги, если бы мог этим хоть немного облегчить жизнь несчастного Галла в тюрьме. С моей стороны, было глупо, я полагаю, так думать.

Наконец Сеян мог доложить Тиберию, что партия «зеленых» разгромлена, и ему больше не о чем беспокоиться. Тиберий сказал Сеяну, что решил в награду женить его на своей внучке Елене (чей брак с Нероном он расторг), и намекнул на дальнейшие милости. И тут моя мать, которая, не забывайте, была также матерью Ливиллы, вмешалась в это дело. После смерти Кастора Ливилла стала жить у нее и постепенно настолько потеряла осторожность, что мать узнала о ее тайной переписке с Сеяном. Мать всегда была очень бережлива, а в старости ей доставляло особое удовольствие копить огарки, чтобы выплавлять из них новые свечи, продавать помои крестьянам, откармливавшим свиней, и, смешивая угольную пыль с какой-то жидкостью, делать из нее лепешки, которые, высохнув, горели не хуже угля. Ливилла же была весьма расточительна, и мать все время бранила ее. Однажды, проходя мимо комнаты Ливиллы, мать увидела, что раб выходит из нее с мусорной корзиной, полной бумаги.

- Куда ты идешь, мальчик? - спросила она.

- К топке, хозяйка, приказ госпожи Ливиллы.

Мать сказала:

- Что за безрассудство - набивать топку совершенно хорошей бумагой! Ты знаешь, сколько она стоит? В три раза больше пергамента. На некоторых из этих листков почти ничего не написано.

- Госпожа Ливилла строго-настрого приказала мне…

- Госпожа Ливилла была, видимо, очень занята своими мыслями, когда приказывала тебе уничтожить такую ценную вещь. Дай мне корзинку. Чистые куски можно использовать для хозяйственных списков. Мотовство до добра не доведет.

Мать взяла бумагу к себе в комнату и только собралась отрезать исписанные куски, как ей пришло в голову вообще вывести чернила с листов. До сих пор она честно старалась не читать написанное, но когда она принялась соскребать чернила, глаза ее невольно побежали по строчкам, и она вдруг поняла, что перед ней черновики или неудачные начала письма к Сеяну. Начав читать, мать не могла остановиться, и, еще не закончив, она уже все знала. Ливилла была вне себя от ревности, ведь Сеян согласился жениться на ком-то другом, мало того - на ее собственной дочери! Но Ливилла пыталась скрыть свои чувства - каждый следующий черновик письма был тоном ниже. Сеян должен действовать без промедления, писала она, пока Тиберий не заподозрил, что он не намерен жениться на Елене, а если он еще не готов убить Тиберия и захватить власть, не отравить ли ей самой свою дочь?

Мать послала за Паллантом, который выискивал для меня в библиотеке кое-какие исторические сведения об этрусках, и велела ему пойти к Сеяну и от моего имени попросить разрешения поехать на Капри, чтобы преподнести Тиберию мою «Историю Карфагена». (Я только что окончил эту работу и послал матери рукописный экземпляр, прежде чем ее публиковать). На Капри Паллант должен был просить императора, опять от моего имени, принять посвященный ему труд. Сеян охотно дал свое разрешение, так как знал, что Паллант - один из наших семейных рабов, и ничего не заподозрил. Но в двенадцатый том мать вклеила письма Ливиллы и свое письмо с объяснениями; она велела Палланту следить, чтобы никто не прикасался к книгам (все они были запечатаны), и отдать их Тиберию в собственные руки. Паллант должен был добавить к моим приветствиям и просьбе разрешить мне посвятить мой труд императору следующие слова: «Госпожа Антония также преданно приветствует императора: по ее мнению, книга ее сына не представляет для императора интереса; исключение составляет двенадцатый том, где содержится очень любопытное отступление, которое, как она полагает, покажется ему занимательным».

Паллант заехал в Капую, чтобы сообщить мне, куда он направляется. Он сказал, что нарушает этим строжайший приказ моей матери, но, в конце концов, его настоящий хозяин - я, а не она, хоть она и считает себя его госпожой; он боится невольно вовлечь меня в беду и уверен, что я вовсе не собирался посвящать свою книгу императору. Я был озадачен, в особенности когда он упомянул о двенадцатом томе, поэтому, пока он умывался и менял одежду, я сломал печать. Когда я увидел, что туда было вложено, я ужасно перепугался и даже подумал, уж не сжечь ли мне книгу вместе с письмами. Но это было не менее опасно, чем оставить все как есть, и я снова скрепил печатью. Мать пользовалась дубликатом моей печати, который я дал ей для деловых бумаг, никто бы не догадался, что я открывал книгу, даже Паллант. Затем Паллант поспешил на Капри и на обратном пути сказал мне, что Тиберий взял двенадцатый том и удалился с ним в лес. Он разрешает мне посвятить ему свой труд, сказал император, но я должен воздержаться от преувеличенных восхвалений. Это меня немного успокоило, но Тиберию нельзя было доверять, особенно когда он казался к тебе расположенным. Естественно, я очень тревожился насчет того, что может произойти, и сердился на мать - ведь, впутав меня в ссору между Сеяном и Тиберием, она подвергала мою жизнь страшной опасности. Я даже подумал, не скрыться ли мне куда-нибудь? Но куда? Скрыться было некуда.