Какое надувательство! - Джонатан Коу

Правда, записи эти по приезде домой он сотрет — по личным причинам.

Луи первым скрылся наверху со своей официанткой — между первой и второй переменами блюд. Не было их около получаса. Когда они вернулись, настала очередь голландца. Во время этих отлучек остальной компании вместе с тем удалось опустошить, по прикидкам Грэма, восемь бутылок шампанского. Он чувствовал, что Люсилу озадачивает его отношение к ней: другие гости вели себя с официантками иначе. Она не отличалась привлекательностью в общепринятом смысле, как прочие девушки: кожа не совсем чистая, в оспинках, а затаенную грусть не удавалось прятать за фасадом пустоглазой веселости. Девушка нервничала, а иногда, подавая тарелки, даже что-нибудь роняла. Грэм понимал, что, если бы он немного расслабился, ей стало бы легче, но расслабиться было трудно: изо всех сил он старался не опьянеть.

Едва пришло время для главного блюда — говяжьей лопатки, — Марк повернулся к нему и сказал:

— Надеюсь, это не покажется вам грубым, мистер Пакард, но нам нужно обсудить кое-какие деловые вопросы. Мне кажется, очень удобный момент, чтобы вам удалиться.

— Удалиться?

Марк показал на Люсилу и выразительно повел глазами. Грэм кивнул и вышел из-за стола.

Они поднялись в маленькую и неудобную спальню с разобранной постелью, смятой предыдущими парами. Комнатка была чистой, но тускло освещенной и совершенно неэлегантной. На ковре — пятна крови; похоже, впиталась давно. Как только дверь закрылась, Люсила принялась раздеваться. Однако Грэм попросил ее остановиться, и она очень удивилась. Он объяснил, что не хочет заниматься с ней любовью, поскольку же наг и не считает, что женщины должны ложиться в постель с едва знакомыми мужчинами. Люсила кивнула и присела на краешек кровати. Грэм устроился рядом, и они улыбнулись друг другу. Он чувствовал, что от такого расклада ей и легче, и обиднее. Грэм попробовал расспросить ее, откуда она, что делает в Ираке, но английского Люсиле не хватало, да и, кроме того, расспросы, похоже, ей не нравились. Оба знали, что, прежде чем спуститься, должно пройти какое-то пристойное время. Затем Люсила что-то вспомнила и, выдвинув ящик комода, вытащила колоду карт. Но они не знали правил ни одной настоящей игры, поэтому сыграли несколько партий в «снэп». В бутылке на тумбочке осталось немного шампанского — прошло немного времени, и оба начали неудержимо хихикать. После всех ухищрений, настороженности, напряжения последних дней Грэм вдруг почувствовал освобождение: на свете ничего нет лучше, чем безмозгло играть в карты с пьяненькой и прелестной девушкой в чужой комнате; неожиданно его захлестнула волна желания, Люсила тотчас же заметила это по его глазам и отвернулась. Игру они закончили в молчании, а вскоре настало время возвращаться в ресторан.

Там Марк и его друзья спорили — шумно, однако поддразнивая друг друга, — рисовали карандашами на салфетках и скатерти какие-то кружки. Каждый был разделен на неравные секторы, обозначенные буквами ВБ, Г, НЛ и Б. С некоторым усилием Грэм выжал из Луи пояснение, а позднее информация подтвердилась и его собственными изысканиями. Как выяснилось, ЕЗОП не имел никакого отношения ни к исследованиям, ни к мерам безопасности. Он представлял собой неформальный картель европейских торговцев оружием, созданный для решения проблем, которые Ирак создал своей активной милитаризацией: как в условиях возросшего спроса не превысить производственные квоты, чтобы не возбуждать подозрений правительств? Ответом стал ЕЗОП — форум, в рамках которого ведущие дилеры стран-участниц могли бы собираться и распределять военные заказы поровну среди своих производителей.

— Мы постановили, что цифры таковы, — сказал Луи, протягивая Грэму салфетку и тыча в разрезанный на дольки кружок. — Они представляют наши комиссионные. На следующий год.

— Но до ста они не доходят, — сказал Грэм.

Луи истерически засмеялся, и глаза его блеснули:

— Эго не проценты — это миллионы долларов! — Видя неприкрытое изумление Грэма, он захохотал еще громче, и все тело его затряслось. Одной рукой он широко обвел комнату, официанток, троих друзей и раскуроченную говяжью тушку на серебряном блюде. — Какое надувательство, господин Пакард, а? Какое надувательство!

Следующие полчаса веселье за столом не смолкало, компания становилась все оживленнее, и Грэм все больше и больше чувствовал себя лишним.

— Ваши губы сложились в отчетливую гримаску неодобрения, — в какой-то момент заметил Марк Уиншоу. — Я не очень понимаю почему. Я только что обеспечил вашей компании львиную долю иракского рынка в обозримом будущем.

— Я немного устал, только и всего, — ответил Грэм. — Для меня все это немножко чересчур.

— Или же вы, подобно мне, находите эту праздничную оргию довольно-таки громкой и вульгарной?

— Вероятно.

— Однако, я понимаю, в колледже вы были юным смутьяном, мистер Пакард?

Грэм чуть не поперхнулся кофе.

— Кто это вам сказал?

— О, я просто навел кое-какие справки, как на моем месте поступил бы любой разумный бизнесмен. Похоже, за последние несколько лет вы изрядно повзрослели.

— В каком смысле?

— В политическом. Постойте — кто имел удовольствие пользоваться вашими услугами казначея, «социалистические рабочие» или «революционные коммунисты»?

Грэму удалось выдавить мужественную улыбку, хотя настроение его вошло в пике.

— Социалистические рабочие.

— Длинный путь вы прошли, значит, — от рассадника революции до этого багдадского ресторана?

— Вы же сами сказали, — ответил Грэм. — Я изрядно повзрослел.

— Надеюсь, мистер Пакард. У нас здесь станки высокие. Мне бы хотелось вам доверять, мне бы хотелось считать вас человеком, который не потеряет голову в трудной ситуации.

— Мне кажется, у меня получится, — сказал Грэм. — Мне кажется, я уже это доказал.

Марк схватил одну из официанток за мини-юбку и подтащил к себе.

— Яблоки, — сказал он. — Нам нужны яблоки.

— Слушаюсь, сэр. Вам печеные или как-то глазировать?

— Просто принесите пять яблок.

— И музыку погромче! — крикнул ей вслед Луи. — Совсем громко, чтобы ничего слышно не было!

Когда она вернулась, Марк поставил всех официанток у стены.

— О, это же игра! — завопил Луи. Восторженно хлопая в ладоши. — Обож-жаю эту игру.

На макушке каждой официантки Марк утвердил по яблоку, потом залез во внутренний карман и достал револьвер.

— Кто первый? — спросил он.

Хотя выпито было изрядно, все оказались отменными стрелками — кроме Луи, чья пуля ушла фута на три от мишени и разбила бра. Женщины визжали и хныкали, но не двигались — даже после того, как яблоки с их макушек были сбиты.

Наконец настала очередь Грэма. Раньше он пистолета и в руках-то не держал, но знал: таким чудовищным способом Марк Уиншоу проверяет его, и если он сейчас отступит, если у него не выдержат нервы, то вся легенда его пойдет насмарку, и через несколько недель, если не дней, с жизнью расстанется он сам. Он поднял револьвер и наставил на Люсилу. По ее лицу текли слезы, а в полных ужаса глазах читалось непонимание — эхо мольбы после того смеха и близости, которые они пережили в комнате наверху. Рука Грэма тряслась. Должно быть, он простоял так некоторое время, поскольку услышал голос Марка:

— Не торопитесь, мистер Пакард, — а остальные забили в ладони и замычали и зазудели увертюру из «Вильгельма Телля», будто играли на казу. И едва только Люсила вся содрогнулась от первого всхлипа, Грэм сделал это — то, за что будет ненавидеть себя всегда: просыпаясь среди ночи, в поту и ознобе от одного воспоминания, выходя из комнаты посреди разговора, резко съезжая на обочину автотрассы, чувствуя, как от одной ясности этого воспоминания к горлу подкатывает ком. Он нажал курок.

Грэм отключился почти сразу же, поэтому не видел, как пуля сшибла с яблока черенок и вошла в стену над головой Люсилы, не видел, как та рухнула на колени и ее вывернуло на полированный паркет. Он смутно сознавал громкую музыку и голоса, кто-то хлопал его по спине и вливал в рот кофе — но полностью в себя он пришел, только сидя на унитазе, зажав голову в руках и спустив брюки до самых лодыжек. Воздух вокруг загустел от вони его собственного поноса, и крохотная уборная без окон механически реверберировала только одним словом, неживым и бестонным.

Джоан. Джоан. Джоан.

Грэм завоевал уважение Марка Уиншоу. Оно проявилось в виде двадцатимесячного молчания, за которым последовало приглашение на новогоднюю вечеринку в мэйферский особняк.

Грэм рассчитывал, что раньше одиннадцати уходить неприлично. Марку он сказал, что должен этим же вечером вернуться домой в Бирмингем, чтобы встретить Новый год с женой и восьмимесячной дочерью.