Серые земли - Карина Дёмина

За характер его не любили.

За слабость видимую пытались бить. Гавриил давал сдачи, отчего его не любили пуще прежнего…

— Откройся им! — продолжал пан Зусек, к счастью не убирая руки, потому как, ежели бы отнял ее, Гавриил вовсе потерялся бы, один перед тысячеглазым Аргусом залы. — Скажи им…

— Что сказать? — просипел Гавриил.

— Правду!

Вот так сразу говорить правду Гавриил настроен не был.

— А может…

— Нет! — пан Зусек руку убрал. — Ты должен перешагнуть через это! Измениться… смотри…

И перед глазами Гавриила закачался кругляш золотых часов.

— Смотри… считай…

Гавриил хотел сказать, что гипноз на него не действует, впрочем, как и волшба, однако застеснялся и послушно досчитал до десяти.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, — отозвался Гавриил, стараясь вести себя, как полагается приличному подопытному. Благо, опыт подобный у него имелся, да и надежда, что ничего‑то сверхъестественного пан Зусек не потребует.

— Ты откроешься нам?

— Откроюсь.

— Ты расскажешь нам о своем страхе?

— Расскажу, — Гавриилу было неудобственно, поскольку страх его имел природу весьма специфическую, и пусть те же наставники убеждали, будто бы нет в том стыда, но…

— Скажи же… — взвыл пан Зусек над самым ухом, и Гавриилу стоило немалого труда остаться на месте. — Скажи, кого ты боишься?!

И Гавриил, подавив очередной вздох — не стоило сюда приходить — признался:

— Скоморох.

— Кого? — пан Зусек явно был не готов услышать этакое признание.

— Скоморох, — послушно повторил Гавриил. — Боюсь. Очень. У них… эти… колпаки с бубенцами… и рожи размалеванные… жуть.

— Скоморох… ты боишься скоморох?!

— Очень, — Гавриил потупился и, спохватившись, признался. — А гипноз на меня вовсе не действует…

Под ногой пана Зусека печально захрустели остатки лавра…

Глава 20. О разуме и женском упрямстве, которое всяко разума сильней

Себастьян растирал в пальцах золоченый лавровый лист и выглядел всецело сосредоточенным на этом, по сути, бесполезном занятии. Он вздыхал, подносил пальцы к носу, нюхал лаврово — золотую пыль… вновь вздыхал.

Евдокия молчала.

И молчание это давалось нелегко.

— Скажи уже, — Себастьян вытер руки о занавеску. — Что? Они пыльные. Будет повод постирать. А ты, Дуся, скоро лопнешь от злости.

— Это не злость… это… это беспокойство! Я не понимаю!

— Случается.

— Ты просто сидишь и… Лихо пропал, а ты… ты единственный, кто… кто хоть что‑то можешь сделать!

Она металась по гостиной, весьма, следовало сказать, роскошной гостиной, не способная справиться с собой. И в зеркалах ловила свое отражение — растрепанной, краснолицей женщины с безумными глазами.

— Но не делаешь ничего!

— Дусенька, — Себастьян забросил ноги на низенький столик, сделанный лет этак триста тому, и сохранившийся в прекрасном состоянии. К подобному Евдокия примерялась на аукционе, да так и не решилась, потому что просили за столик полторы тысячи злотней… непомерно! — Отрада глаз моих…

Евдокия запустила в него подушкой, но Себастьян уклонился.

— Скажи мне, что должен я сделать?

— Найти Лихо.

— Я ищу, — Себастьян пошевелил пальцами.

Был он бессовестно бос, и ко всему вельветовые домашние штаны закатал до колен, оттого и вид приобрел в высшей степени бездельный.

— Здесь?!

— А где?

— Его здесь нет, — силы вдруг иссякли и Евдокия упала, не на столик, на разлапистое креслице, прикрытое кружевною накидкой. От накидки пахло ванилью и еще корицею, и запахи эти представлялись странными, несоответствующими месту.

В доме ведьмаков должно было пахнуть иначе.

К примеру, как в аптекарской лавке… или же на кладбище… или в аптекарской лавке, которая расположена при кладбище, хотя, если подумать, то зачем она там?

— Я знаю.

— Тогда почему…

— Евдокия, — он поднялся, запахнул полы цветастого домашнего халата, в котором расхаживал, чувствуя себя в чужом доме свободно, будто бы был сей дом его собственным, — послушай меня, пожалуйста. Я понимаю, насколько это тяжело — сидеть и ждать. И тоже беспокоюсь за брата.

Поверить?

Он больше не улыбается. И выглядит серьезным, а еще усталым… где он был? Не скажет, и спрашивать бессмысленно, отшутится только.

— Лихо сильный…

— Успокаиваешь?

Нельзя ее успокаивать, иначе она расплачется, а это… это глупо плакать без повода! Нет, повод, конечно, есть и очень веский, однако же слезы Евдокиины ничем‑то не помогут.

— Успокаиваю, — согласился Себастьян. — А еще пытаюсь объяснить. Ты же выслушаешь?

Будто бы у нее имеется выбор.

Выслушает.

Она сделает, что угодно, если это поможет… только чем помогает ее, Евдокиино, сидение в чужом доме? Второй день, а она… они…

…второй день.

И теперь Евдокия чувствует время остро. То, как уходит оно, минута за минутой. Больше не тянет в сон, напротив, мучит бессонница, от которой не спасает травяной успокаивающий отвар.

У нее не хватает сил даже на любопытство.

Это заговор виноват.

Кто сделал? Для чего?

Ей не сказали. Аврелий Яковлевич отвар вот дал и еще ниточку, на которой сухая щепка болталась, а в ней — будто бы искра серебряная застряла. Стоило надеть, как разом полегчало, будто бы разжалось стальное кольцо в груди.

Поблагодарить бы, да… беспокоить не велено.

Занят хозяин.

И говоря о том, лакей, паренек молодой, очи закатывал, бледнел выразительно. Боялся. И Евдокия, нет, не боялась, скорей опасалась, потому как ведьмаков положено опасаться разумным людям. А она себя разумной мнила до недавнего времени.

Ведьмак многое знает.

И живет давно. И верно, сумел бы объяснить, но… не велено.

В подвалах он. С волосами Евдокии, которые самолично состриг, с платочком, Себастьяном принесенным. И ясно, что на платочек тот он большие надежды возлагал, а как спросила — отшутился.

Мол, всему свое время.

Да только время это вышло почти. Евдокия чувствует. И злится, что на Себастьяна с его тайнами ненужными, что на ведьмака, в подвалах своих запершегося, что на себя саму… на мужа…

Злость эта тоже кажется чужой, и надо ее одолеть, пока она не одолела Евдокию. Тут уж оберег не спасет.

— Мало просто найти Лихослава, — Себастьян сел на пол, подсунув под зад еще одну подушку, которых в доме было множество. — Надобно сделать так, чтобы он вернулся. Я имею в виду не только Познаньск. А для этого я должен понять, кто и что с ним сделал. И как это, сделанное, можно переменить. Понимаешь?