Отверженные - Виктор Гюго

В наши дни там будто бы тоже находят то пороховницу с пулями, то старую засаленную колоду карт, очевидно служившую черту. Трифон не упоминает об этих двух находках, ввиду того что он жил в XII веке, и, должно быть, черт не был настолько умен, чтобы выдумать порох раньше Рожера Бэкона{202} или карты раньше Карла VI{203}.

Кто будет играть в эти карты, может быть уверен, что спустит все до нитки; что касается этого пороха, то он имеет способность взрывать ружье прямо в лицо его обладателя.

Немного спустя после того времени, когда властям показалось, что освобожденный каторжник Жан Вальжан бродил вокруг Монфермейля, в том же селении заметили, что один бывший дорожный рабочий, некто Булатрюель, что-то беспрестанно рыщет по лесу. По той местности ходил слух, что этот Булатрюель был когда-то на каторге; он состоял под надзором полиции, и так как нигде не мог найти себе работу, то администрация за пониженную плату заставляла его исправлять проселочную дорогу из Ганьи в Ланьи.

На Булатрюеля косо смотрели все местные жители: он был слишком почтительный, слишком льстивый, всегда готов ломать шапку перед кем угодно, трясся и улыбался при виде жандарма; про него говорили, что, по всей вероятности, он принадлежал к шайке воров, и подозревали, что он по ночам стережет добычу, забившись в кусты. В его пользу было только одно обстоятельство — то, что он был пьяница.

Вот что будто бы заметили: с некоторых пор Булатрюель рано заканчивал свою работу по исправлению дороги и уходил в лес со своим заступом. Его встречали в сумерках в самых пустынных прогалинах, в самых диких чащах; он будто что-то искал, иногда рыл ямы. Прохожие кумушки принимали его сначала за Вельзевула, потом они узнавали Булатрюеля, но, по-видимому, нимало не успокаивались. Эти встречи, вероятно, раздражали Булатрюеля. Ясно было, что он что-то искал и что в его поступках была какая-то таинственность.

В деревне поговаривали: должно быть, опять показывался черт. Булатрюель видел его и теперь ищет клад. Правда, с него станется украсть клад Люцифера. Вольтерианцы прибавляли: кто кого одолеет — Булатрюель черта или черт Булатрюеля? Старухи беспрестанно крестились.

Между тем скоро проделки Булатрюеля в лесу прекратились и он аккуратно принялся за свою работу. Об этом перестали говорить.

Некоторые, впрочем, продолжали любопытствовать, думая, что в этом деле хотя и нет сказочных сокровищ легенды, а наверное, какая-нибудь корысть, более серьезная и более осязательная, чем банковские билеты черта. Изо всех самыми заинтересованными оказались школьный учитель и трактирщик Тенардье, который был дружен со всеми и не пренебрегал сблизиться с Булатрюелем.

— Он был на галерах, — говорил Тенардье. — Э, боже мой! Разве кому известно, кто на галерах или кто туда попадет!

Раз вечером школьный учитель уверял, что в былое время правосудие непременно расследовало бы, чем Булатрюель занимается в лесу по ночам, что он, наверное, проговорился бы, что в случае надобности его подвергли бы пытке и что, наконец, Булатрюель не устоял бы, например, против пытки водой.

— А вот подвергнем-ка его пытке вином, — предложил Тенардье.

Их собралось четверо, и они подпоили старого рабочего. Булатрюель пил очень много, но говорил мало. Он необыкновенно искусно соединял жажду пьяницы со сдержанностью судьи. Однако Тенардье и школьный учитель так часто возвращались к расспросам, так тщательно запоминали и сопоставляли немногие вырвавшиеся у него слова, что составили из этих отрывков следующий рассказ:

Однажды утром на рассвете Булатрюель, идя на работу, очень удивился, увидев в отдаленном углу леса под кустами лопату и заступ, как будто кем-то спрятанные. Однако он мог подумать, что этот заступ и лопата принадлежали дяде Сифуру, водовозу, и забыл об этом. Но вечером того же дня он будто бы видел, совсем случайно, так как был скрыт за толстым деревом, как какой-то человек «не из здешних, но хорошо известный Булатрюелю» направился в чащу леса. Вольный перевод Тенардье: товарищ по каторге. Булатрюель упорно отказывался сказать его имя. У человека этого была ноша — что-то такое квадратное, вроде маленького сундучка или шкатулки. Булатрюель подивился, но будто бы только по прошествии семи-восьми минут ему пришло в голову следовать за человеком. Но было уже поздно, человек успел скрыться в чаще; наступила ночь, и Булатрюель не мог его настигнуть. Тогда он решился наблюдать за опушкой леса. Светила луна. Два или три часа спустя Булатрюель увидел, как тот же человек выходил из леса, уже без сундучка, а с заступом и лопатой. Булатрюель пропустил его и не подумал подходить к нему, потому что тот был по крайней мере втрое сильнее его, к тому же вооружен лопатой и заступом и непременно убил бы его, если бы понял, что его узнали. Трогательная встреча двух старых товарищей! Но лопата и заступ были лучом, просветившим Булатрюеля; утром он осмотрел кусты и не нашел там этих орудий. Из этого он заключил, что его знакомый, углубившись в лес, вырыл там яму заступом, спрятал туда сундучок и опять зарыл яму лопатой. Сундучок был слишком мал, чтобы содержать труп, значит, в нем были деньги. На этом и основывались его розыски. Булатрюель исследовал весь лес, рылся повсюду, где только ему казалось, что земля недавно вскопана. И все напрасно.

Он ничего не нашел. В Монфермейле скоро все об этом забыли и думать. Только некоторые добрые кумушки толковали: так и знайте, что Булатрюель не понапрасну затевал возню, он точно знает, что приходил черт.

III. Из которой видно, что кольцо цепи должно было подвергнуться некоторой предварительной обработке, чтобы разбиться от удара молотком

В конце октября этого самого 1823 года тулонские жители видели, как входил в их порт после бури для исправления некоторых повреждений корабль «Орион», позднее использовавшийся в Бресте в качестве учебного судна, а в то время входивший в состав средиземноморской эскадры.

Это судно, хотя и искалеченное бурей, произвело некоторый эффект, входя на рейд. На нем развевался уже не помню какой флаг, в честь которого ему салютовали по уставу одиннадцатью пушечными выстрелами, на что он отвечал таким же количеством, итого: двадцать два выстрела. Вычислено, что на разные салюты, королевские и военные почести, на обмен шумными любезностями, на сигналы, требуемые этикетом, на формальности портов и крепостей, на салюты восходящему и заходящему солнцу, проделываемые ежедневно всеми крепостями и всеми военными судами, цивилизованный мир тратит в сутки полтораста тысяч бесполезных выстрелов. Считая по шести франков на каждый пушечный выстрел, это составит девятьсот тысяч франков ежедневно. Выходит, что ежегодно триста миллионов разлетаются в дым. Это только к слову. Тем временем бедняки умирают с голоду.

1823 год был, как называла его Реставрация, «эпохой Испанской войны». Эта война включала в себя много событий и представляла немного странностей. Тут было важное семейное дело для Бурбонского дома: французская ветвь поддерживает и покровительствует мадридской ветви, то есть исполняет долг старшинства; обнаруживается видимый возврат к нашим национальным традициям, усложненный раболепством и подчинением северным кабинетам; герцог Ангулемский, прозванный либеральными газетами героем Андухара, с торжественной осанкой, подавляет старый, реальный терроризм инквизиционного суда, борющийся с химерным терроризмом либералов; воскресают санкюлоты, к великому ужасу почтенных дам, под названием des-camidos[30]; теории 89 года внезапно прерваны в их подпольной работе; Европа восклицает: «Стой!» французской идее; рядом с французским престолонаследником в качестве генералиссимуса принц Кариньяне, впоследствии Карл-Альберт{204}, поступает волонтером в этот крестовый поход королей против народов и носит гренадерские эполеты красной шерсти; солдаты Империи снова выступают в поход после восьмилетнего отдыха, состарившиеся, грустные, под белой кокардой; за границей трехцветное знамя развевается над геройской горстью французов, подобно тому, как белое знамя развевалось в Кобленце тридцать лет назад; монахи перемешиваются со старыми французскими солдатами: дух свободы и нововведений приводится к порядку штыками; принципы разрушаются пушечными выстрелами; Франция разоряет своим оружием то, что она создала своим умом; неприятельских вождей продают, солдаты колеблются, города осаждаются; нет никаких военных опасностей, а между тем постоянная возможность взрыва, как в захваченной мине; мало пролитой крови, мало приобретенной чести, позор для многих, славы — ни для кого: вот какова эта война, созданная принципами потомков Людовика XIV и ведомая генералами, происходящими от Наполеона. У нее была печальная участь в том отношении, что она не напомнила ни великой войны, ни великой политики.