История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

Мальчик сидел, промокший и перепуганный, на краю воронки. Он боялся за фаустпатрон и страшно жалел, что не может ничего ради него сделать. Не испортился ли он от воды? Что будет, если фаустпатрон заржавеет или пропитается весь сыростью? И потом вдруг выяснится, что вот уже несколько месяцев он ходит сюда на свидание с проржавевшей железкой?..

— О, боженька, боженька, последи за ним, — бормотал мальчик. Тут он подумал, что хорошо было бы подкатить фаустпатрон совсем близко к кусту бузины, который его надежно укроет и от дождя, и от посторонних глаз. И тогда только он один будет знать, где спрятано это оружие, которое без него никто никогда не найдет. Только один человек на свете будет знать эту тайну. Только он один.

Мальчик сполз ниже по склону воронки — он никогда еще не отважился так близко подползти к фаустпатрону — и легонько коснулся его пальцем. «Миленький ты мой», — ласково и в то же время с трепетом обратился он к фаустпатрону, но когда он дотронулся до холодной металлической поверхности, дрожь пробежала по всему его телу. Сдвинуть фаустпатрон с места мальчик так и не посмел. Фаустпатрон не был для него игрушкой. Он был источником силы, он вселял веру в себя. Мальчик хорошо понимал, что одно неосторожное движение — и фаустпатрон может взорваться. Сколько раз их предупреждали об этом и дома, и в школе. А также о том, что каждый, кто обнаружит мину, снаряд или взрывчатку, немедленно должен доложить об этом. Но никто никогда не докладывал. Патроны собирали — ведь почти каждый третьеклассник знал уже, как следует вытряхивать из них порох. Говорили, что в одном из садов нашли даже неразорвавшийся фаустпатрон. В связи с этим снова предупреждали: может, еще где-нибудь в округе найдется фаустпатрон. Если кто вдруг на него «наткнется», пусть сразу без оглядки бежит прочь. Ни в коем случае не приближаться к нему! В школу, в их класс, приходил офицер, так он даже на доске нарисовал фаустпатрон, чтобы легче можно было его распознать.

— Бегите от него во всю прыть, не останавливаясь до самого дома — сразу же сообщите о находке. Сразу же!..

Мальчик еще посидел несколько минут на корточках, совсем рядом с фаустпатроном, ласково разговаривая с ним. И снова осторожно дотронулся до него. Но фаустпатрон никак не реагировал. Словно это всего лишь мертвый кусок железа.

Мальчик наломал веток и, стоя на краю ямы, стал бросать их на фаустпатрон. Теперь он был укрыт зеленью бузины.

— Ну, до свиданья, мой миленький! Завтра я снова приду.

Мальчик чувствовал теперь свою власть над всеми. Тайную власть. Он не собирался воспользоваться этой властью, но приятно было думать о том, что… Что он может теперь расправиться с каждым, с кем пожелает. Впрочем, он не испытывал жажды мести, не хотел ничьей гибели. Порою даже собственная бессмысленная смерть казалась ему привлекательной. Вот была бы героическая смерть!

А что если бы он заявился с фаустпатроном домой и положил бы его на кухонный стол. Будто хлеб из булочной принес. Скажем, положил бы его как раз тогда, когда родители скандалили между собой. «А ну, поцелуйтесь, иначе вместе со мной сейчас же взлетите на воздух!» — сказал бы он им… Или и того проще: «мой миленький» лежал бы на столе; в кухню вошел бы отец и спросил: «Ну, ты приготовил уроки?» А он бы этак небрежно: «Какие еще там уроки?» Старик взглянул бы тут на фаустпатрон и…

И все же больше всего мальчик думал о Бисе. Если бы Бис знал, какая у него яма! И в то же время мальчика кидало в дрожь от одной только мысли: а вдруг Бис, несмотря на все старания, выследил его?

Во сне мальчик отваживался осторожно гладить своего «миленького». Словно ежика ласкал. Ежика ведь трудно гладить, но не невозможно.

А может, ему закопать фаустпатрон? Почему он раньше об этом не подумал?..

Неделю спустя Бис и его дружки поймали мальчика на улице. Их было пятеро или шестеро. Они прижали его к стене и полезли на него с кулаками.

— Ну, так где твоя яма, клопик? — пытал его Бис.

— Нет у меня ямы.

— А я знаю, что у тебя есть яма. Ведь мы следим за тобой.

— Значит, вы и так знаете.

— Короче, есть у тебя яма, щенок, или нет? — И удар в солнечное сплетение.

Но он не признался.

— Ничего, рано или поздно ты все равно проболтаешься, — убежденно проговорил Бис как раз в тот момент, когда мальчик после точно рассчитанного удара ногой в берцовую кость уже готов был признаться.

Сразу идти домой он не мог. Губы разбиты, распухли, под глазом ссадина и синяк. Мальчик решил, что должен пойти к своей яме. Он, правда, понимал, что сейчас ему не следует туда идти, что вообще надо выждать несколько дней, а если и пойти, то только вечером, когда стемнеет. Но он не мог противостоять искушению. Он постарался замести следы — забежал к одному однокласснику, потом к другому, ополоснул лицо, охладился немного. Затем сел на трамвай, спрыгнул на ходу между остановками, сделал крюк и прокрался к саду проходными дворами.

«Миленький» встретил его равнодушно, холодным серым блеском стали. Фаустпатрон словно загорал в лучах сентябрьского солнца, ветки бузины уже завяли и пожухли, ветер сдвинул их в сторону. Лужа на дне высохла, и челюсть снова ухмылялась в оскале.

Фаустпатрон выглядел покорным и беззащитным. Нужно было действовать.

Мальчик никогда не подумал бы, что фаустпатрон может быть таким тяжелым. Он не рискнул его катить — нужно было поднять. Мальчик с трудом смог удержать равновесие на крутом склоне воронки. И все же ему удалось перенести свой груз — фаустпатрон лежал теперь в надежном укрытии: у самого куста бузины. Только с одного-единственного места можно теперь увидеть его. И то, если очень искать и знать, что это темное пятно — не дырявая кастрюля, не старый ночной горшок, а…

Мальчику сводило шею от страха. Но вот опасность миновала.

— Я перенес его, — ликовал он. — Перенес!

Однако его ликование продолжалось недолго. «А что, если это оружие уже вовсе не оружие? — подумал он. — Что, если это давно железный лом и ничего больше?» Он задрожал, мучимый неопределенностью. Что же это такое? Неужели он мучается, лжет, свято хранит тайну — и все ради этой старой поганой железной «дыни»?! Он ведь так верил в нее!

Мальчику не пришлось долго мучиться сомнениями.

На следующий день жители близлежащих домов услышали странный гулкий звук. Будто где-то невдалеке ветер с силой захлопнул массивную железную дверь. И в воздухе поплыл какой-то тяжелый удушливый запах… От Ференца Биса на месте происшествия не осталось даже обрывков одежды. Мальчик никак не мог понять, почему хоронят пустой гроб? Имре Тоот, из пятого «Б», оказался осторожнее: он не рискнул вместе с Бисом спуститься к самому кусту бузины; он ожидал наверху, примостившись у края воронки, рядом с камнем, на котором обычно сидел мальчик. Имре остался в живых — ему только оторвало правую руку и осколком выбило один глаз.

Вся школа участвовала в похоронах.

— Война все еще требует от нас новых и новых жертв, — сдавленным голосом проговорил директор. — И вот сейчас самые дорогие жертвы: жизнь наших ребят…

«Бис — самая дорогая жертва?» — не укладывалось в мозгу у мальчика, стоявшего в задних рядах среди чужих могил, — там, где неровными шеренгами сумели построиться классы. Стоящим сзади почти ничего не было слышно и уж подавно ничего не было видно. Многие переговаривались, а те, кто оказался впереди, сурово цыкали на них, возмущенные таким поведением.

Стоявшие рядом с мальчиком очень удивились, когда он вдруг начал всхлипывать. Они и не предполагали, что он плачет от бессильной ярости — до него вдруг дошло, что это могли быть его похороны. «Бис, — бормотал он, — всегда этот Бис! В моей воронке, моим фаустпатроном, моим…»

Мальчик чувствовал себя горько обманутым и беззащитным.

Перевод О. Громова

Миклош Ронасеги

История одного дня

Этот день ничем не примечателен. Право же, ничем особенным. Из-за учительской конференции занятия отменили, да если бы и не отменили, какая разница для Миши. Пропускал он их немало в последнее время, и этот день не внес в его жизнь никаких изменений. Весь класс радовался свободному дню, все с восторгом строили всевозможные планы, только Миши не радовался… он и сам не знал почему.

Утром проснулся в плохом настроении, передернул плечами, посмотрел вокруг убийственно мрачным взглядом и с нетерпением стал ждать, пока отец и мать наконец уйдут. Тогда он становился единоличным хозяином квартиры и мог делать все, что ему вздумается, хандрить сколько влезет.

И если бы кто-нибудь из них спросил у него: «Что с тобой, сынок?» — он наверняка бы неопределенно промычал в ответ: «Я и сам не знаю…»

Не станет же он «принимать близко к сердцу» вчерашние восторги отца.