Моя карма - Валерий Георгиевич Анишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В конце документа было заключение, где содержится просьба «оказывать В.Ю. Анохину всемерную поддержку, содействовать и оказывать помощь в проведении демонстраций явлений в научных целях».
Подпись Ю.Б.Кобзарева предваряли должность и звания: Председатель Научного Совета по проблемам «Статическая радиофизика» АН СССР, член-кор. АН СССР, профессор».
Правда, содействовать мне «в проведении демонстраций явлений» было лишним, потому что я не собирался нигде демонстрировать эту свою способность.
Глава 17
Тоска и чувство одиночества. Матушка укоряет за беспорядок, в котором я живу. Письмо от матери Милы. Мой язвительный ответ на письмо. Почти семейное решение. Самолётом в Адлер. Море, которого я ещё никогда не видел, и воздух южного курорта.
Шли дни. Кончилось лето. А я всё верил и ждал, что наступит благословенный день, когда судьба повернётся ко мне лицом, что-то изменится в моей жизни, и хаос, поселившийся в голове, уступит место порядку, который принесёт покой в мятущуюся душу. А какая она ещё может быть у человека, если у него больше нет любви, и чувство одиночества отзывается духовной пустотой. Мой разум перестал справляться с неуверенностью и чувством вины. Да, люди не замечают, когда их любят, они замечают, когда их перестают любить. Но ведь я тоже любил, только где-то чувство реальности изменило мне, гордыня радовалась победе разума над чувствами, и я погрузился в паутину русского страдания ради страдания, что, как известно является краеугольным камнем нашего национальному характера, я страдал и наслаждался муками, в которые сознательно погрузил себя. Но, отвергая Милу, я отвергал чувство, и это обедняло и опустошало меня…
Однажды, когда я, по обыкновению, хандрил в одно из воскресений, лёжа на диване с книгой Чехова, читал его «Дуэль», презирал Лаевского, а, отождествляя себя с ним, ненавидел себя, отчего настроение делалось ещё хуже, пришла мать. Она с порога стала отчитывать меня за беспорядок.
— Как так можно?.. Во что ты превратил квартиру? Живёшь как в сарае, — занудила мать. — Скоро полдень, а ты лежишь бревно бревном. Люди гуляют, в парк идут. Посмотри день какой славный — чистая золотая осень. Солнышко, тепло… Ты хоть завтракал?
Я отложил книгу и состроил кислую гримасу.
В квартире действительно всё казалось перевёрнутым вверх дном. Одежда в беспорядке висела на спинке стула, носки валялись на полу возле дивана, стол завален бумагами и книгами, исписанные и скомканные листки — результат моего ночного бдения — устилали пол вокруг стола, книги лежали в беспорядке, где попало: на стуле, кресле и возле дивана. Не лучше выглядела и кухня, где на столе сгрудилась грязная посуда.
— Даже постель не прибрал, — покачала головой мать, заглянув в спальню.
Я молча и безразлично слушал справедливые упрёки и не ощущал никакого стыда.
— Что ты с собой делаешь? — продолжала нотацию мать. — И когда ты хоть женишься! Все молодые люди с девушками ходят, а ты пнём взаперти сидишь со своими книжками и писаниной… Ну-ка, давай вставай, дай хоть приберусь, да завтрак приготовлю.
Я лениво поднялся с дивана и хотел выйти во двор, чтобы не мешаться, пока мать будет прибираться в квартире, но она вдруг сказала:
— Тебе письмо из Мценска. Что у тебя там?.. И почему оно на наш адрес на Пролетарской?
Я замер в предчувствии судьбоносной вести. Не это ли то, чего я в так долго ждал? Совсем недавно я видел сон, где Мила тянула ко мне руки, а когда я хотел прикоснуться к ним, она удалялась. Мила выглядела призрачной, эфемерной, и её одежды казались прозрачными, сотканными из флёра. Я проснулся в мрачном настроении от сознания нереальности сновидения, но в сердце затеплилась неясная надежда, не облечённая в какую-то конкретную форму, но сулящая перемены.
У меня засосало под ложечкой, когда я взял из рук матери конверт, с нетерпением надорвал и прочитал письмо, которое уместилось на странице.
«Здравствуйте, Владимир!
Не знаю, правильно ли я делаю, что обращаюсь к Вам после не слишком любезного приёма у нас. Но я, несмотря на возражения мужа, не могу поступить иначе, потому что это касается нашей дочери, которую мы любим, и которой желаем, как всякие родители, счастья. Мила не вспоминала Вас в письмах, которые мы от неё получали, и мы решили, что увлечение Вами у неё прошло, и она, наконец, обрела покой, но оказалось, что это было только её попыткой справиться с собой. Мы получили письмо от её бабушки, Пелагеи Семёновны, моей мамы, которое нас расстроило и встревожило. Мила никуда не выходит; после школы, в которой работает, приходит домой, почитает книгу и ложится спать, и всё молчит. Подруг у неё нет. Молодые люди пытались ухаживать и заходили к ним, но она одного за другим всех отшила и сидит в своей комнате словно монашка в келье. Мама говорит, что на неё глядеть жалко, осунулась и совсем потеряла аппетит… Нам про Вас Мила в письмах не поминает, но бабушка всё знает и винит во всём нас. Я боюсь за неё и не нахожу себе места. А материнское сердце подсказывает, что всё это серьёзно и, как ни горько нам сознавать, сейчас помочь ей можете только Вы. Не знаю, каким зельем Вы её приворожили, но делать несчастной свою единственную дочь я не могу. Напишите ей и попытайтесь как-то повлиять. Прошу Вас как мать, помогите, если у Вас осталась к Миле хоть немного чувств, о которых Вы говорите.
Елена Кирилловна».
Ниже стоял адрес Милы в южном городе Адлере и приписка: «P.S. Адрес Вашей мамы мне дала Маша Миронова, но зайти к Вашей маме я, как советовала мне Маша, посчитала неприличным».
Я с минуту стоял как вкопанный посреди комнаты, и мать встревоженно спросила:
— Володя, что с тобой? Что в письме?
Я протянул письмо матери, и пока она читала, ко мне приходило осознание того, на что я втайне надеялся, потому что в глубине души теплилась надежда на что-то, что положит конец моей апатии, которая преследовала меня долгое время, и внесёт ясность и порядок в мою бестолковую жизнь.
И я вдруг физически ощутил прилив сил, словно скрытый во мне источник деятельной энергии проснулся и наполнил, растворив без остатка
