После бури. Книга вторая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

Не будем, понятно, отождествлять героя и его создателя, однако определенное родство их интересов и манер налицо. С. Залыгин тоже обходится или почти обходится в своем романе без таких связок и бечевок. Его занимают здесь не столько подробности быта или перипетии биографий, сколько мысли, суждения. О жизни, общественном устройстве, о будущем, о природе. Разные мысли и суждения. Порой наивные, порой неожиданные, порой проницательные. Оттого и главная форма самопроявления персонажей — монологи, диалоги, спор. Начавшись иной раз с мелочи, с какой-нибудь пустяковой зацепки, эти споры разгораются, накаляются до ожесточения, воспаряют к государственным, а то и мировым проблемам. Они ведь всегда многозначны в романе, всегда символичны и сплошь и рядом коварны, зловещи, эти прикидывающиеся безобидными мелочи. Так, ничтожный камешек, угодивший на дно буровой скважины, не просто измучил, но расколол, разобщил, рассорил всю артель. Не камешек, а испытание свыше, библейский ужас: «Предмет, лежащий на дне скважины, крохотная точка, которая уже много дней мешала Корнилову жить, возрастала до невероятных каких-то размеров, до смысла и даже цели самой жизни».

Велик соблазн сказать, что в «После бури» мы увидели неожиданного Залыгина. Непривычного, не похожего на себя, Эффектно, но не будем торопиться с подобным выводом. К чему уже давно приучил нас прозаик, так это именно к неожиданностям. Что ни работа, то новая задача, то открытие. В поэтике, в проблематике, во взгляде на вещи. Еще в 1964 году, рассуждая о поэзии Леонида Мартынова, он заключал: «Поэту и писателю собственный опыт всегда нужен не только, а может быть, и не столько для того, чтобы его использовать, сколько для того, чтобы его отвергать. Для творчества это обязательно — иметь то, что можно отвергнуть. Чем больше этого иметь — тем лучше, потому что литература, как и любое творчество, всегда ищет неизведанное не только для других, но и для себя, а поэт или прозаик стремится писать так, как писать он еще не умеет. Там, где писатель пишет только так, как он умеет,— кончается творчество».

Так что неожиданность для Залыгина — традиция, нравственный закон.

Неожиданность — норма. Нетипичны как раз повторы, возвращения «на круги своя».

Я бы сказал, что новый роман органически вписывается в контекст всего творчества художника.

Сам С. Залыгин выделяет в своей работе два русла, два направления. Главное («На Иртыше», «Соленая Падь», «Комиссия») и дополняющее, параллельное ( «Южноамериканский вариант», «Оська — смешной мальчик», эссе). Первый ряд связан с эпохой революции, послеоктябрьским переломом в деревенском укладе, с исторической эпикой. Второй — по преимуществу с днем нынешним, с современными представлениями о самореализации личности, о гармонии, счастье, об отношениях человека и природы.

Оно, разумеется, относительно, это разделение. Никакой китайской стены нет. Все переплетается, дополняет друг друга: проблемы, идеи, образы. И все же... Одно направление более традиционно, более близко к личному свидетельству о минувшем, тут крупнее масштабы: народоправство, человек и власть, суд над прошлым, жертвы допустимые и недопустимые, тут в центре основной народный кряж: крестьяне, поднявшиеся на борьбу с Колчаком, мужицкие представления о разумном устройстве мира, потрясения и уроки коллективизации. Самая яркая опознавательная черта второго — экспериментальность. Дерзкая, вызывающая. Хотя бы потому, что теперь перед нами коллизии научно-технической революции, что речь идет о научной интеллигенции, ее настроениях и запросах, ее мировосприятии, ее амбициях. И здесь уже иная стилевая стихия — эстетическое равноправие реального и фантастики, интеллектуальные парадоксы, совмещение далекого и близкого во времени и пространстве. Героиня «Южноамериканского варианта» могла запросто поставить себя на место крестьянки из курной избы, царевны Софьи, вообще «какого угодно человека — современного или доисторического, раба или императора, все равно». А профессор Дроздов из «Оськи — смешного мальчика», охваченный технократическим азартом, безудержной страстью к преобразованию природы, готов был рассматривать весь земной шар как свою лабораторию, как опытный полигон, как «сырье и сырьевую базу, необходимую для переработки и создания иных, не очень отчетливых, зато современных форм и конструкций… » Оттого так характерны для этих произведений гротеск, моделирование ситуаций, обращение к условным формам (явление идеализированного рыцаря в «Южноамериканском варианте» или самодовольного мыслящего таракана в «Оське...»)

Так вот, роман «После бури» располагается на перекрестке обеих линий творчества. Принадлежит и той, и другой. По хронологии событий — двадцатые годы — он занимает место между «Соленой Падью» и повестью «На Иртыше», по манере — пусть не целиком, но в заметной мере — примыкает к экспериментальным работам.

В самом деле, по ходу действия возникает ссылка на главного героя «Соленой Пади», партизанского главнокомандующего Ефрема Мещерякова («Мещеряков после войны вернулся в родную деревню пахать и сеять»), тяжелая подозрительность ревнителя классовой чистоты Сени Сурикова восходит к мещеряковскому антиподу Ивану Брусенкову, а эти бесконечные пересуды, выяснения истины — к заседаниям лебяжинских мужиков из «Комиссии». Что же касается сосредоточенности на мысли, как таковой, на самостоятельном, максимально очищенном, освобожденном от житейского антуража бытии мысли, ее приключениях и превращениях, то тут сказался, пришелся ко двору опыт создания «Оськи...»

И еще одна подсветка к произведению. Это публицистика Залыгина, его литературно-критические эссе, его размышления о земле и воде, мелиорации и Сибири, его выступления в защиту северных рек, против ведомственности, против технократического ослепления.

Читаю в давней статье «Писатель и Сибирь»: «Время ведь влияет на человека, мы в этом не сомневаемся, а пространство? Вероятно, если бы Россия простиралась на восток только до Урала, русские были бы несколько иного национального склада». Спустя годы эти строки отзовутся в «После бури»: «Нет, что ни говори, а Россия — страна пространственная, всего в ней много, но все в разные стороны. Без пространства они ничто — ни страна, ни природа, ни народ, ни история».

Текстуальная близость от постоянства интересов художника. От цельности его этической, философской, гражданственной позиции. И очерковые, и прозаические работы писателя пронизаны едиными духовными токами. Начинается в одном жанре, откликается в другом.

Посмотрите, на каких фундаментальных опорах стоит вся публицистика Залыгина — земля, почва, вода, лес. Природа как источник жизни, как высшая ценность, дарованная человеку. Дарованная для сбережения, для рачительного, а не для хищнического использования. Для союза, а не для раздора. Для постижения, а не для покорения, не для кичливого зазнайства. В том и вина науки, что «она в недостаточной мере отождествляла существование человека с существованием природы, как бы полагая, что эта связь сама собой разумеется». В том и предназначение литературы — по крайней мере нынешней, сегодняшней, чтобы это тождество восстановить, возродить. И не случайно герой «После бури» Петр Корнилов по своей профессии, по своему призванию не кто-нибудь, а натурфилософ. И не случайно мечты его — о соединении мысли с природой. И предостерегает он род человеческий от самомнения, от легкого, потребительского отношения к среде обитания, от вседозволенности: «Человеку нужно приспособиться к природе, а не природе к человеку. Сумеет ли?»

Публицистика Залыгина неустанно напоминает об ограниченности, исчерпаемости ресурсов планеты, о хрупкости, ранимости почвенного слоя, о неизбежной плате за мотовство, транжирство, за злоупотребление техническим прогрессом. Теперешнее могущество людей столь велико, что они способны изменять климат, поворачивать течение рек, создавать и уничтожать моря и озера. Но время наивной гордости своими беспредельными силами подходит к концу. И сегодня человек «может быть, еще более своих собственных возможностей должен опасаться и учиться их обуздывать. Возможности, если они не являются подлинной необходимостью,— вот что представляет сегодня для самих же людей наибольшую угрозу».

Литература издавна судила человека с точки зрения нравственной, политической, Залыгин судит еще и с точки зрения экологической. Причем судит в масштабе философском, глобальном.

Природа «слишком много создала для человека благ, чуть ли не всю себя подчинила ему. И вот человек слишком избаловался»,— провозглашает в романе профессор Сапожков. «Человек требует от природы неизмеримо больше, чем остальные вместе взятые живые существа, он природу пачкает, грабит и разоряет, так что же, она за это должна терпеть его дольше всех?» — вторит ему Корнилов. Как будто бы проблематика скорее наших дней, чем двадцатых годов. И так легко угадать в подтексте Чернобыль, катастрофически высыхающий Арал, кислотные дожди, озонные дыры. Но, во-первых, негативные последствия воздействия людей на окружающую среду проявлялись и прежде, а во-вторых, писатель всегда стремится взглянуть на деятельность людей с максимальной широтой, в комплексе обстоятельств. Не только экономические, социальные, классовые аспекты, но и экологические, Не только борьба за те или иные перемены, но сам «закон Существования».