Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Норт Клэр

– Что ж, это будет справедливо, – признал Винсент.

Я рассказал ему о своем детстве в Лидсе, о том, как меня дразнили и задирали в школе, каким посредственным я был учеником и о том, какая это скука – изучать юриспруденцию.

Он поведал мне о своем богатом отце, хорошем, добром человеке, который ради своего сына был готов на все, и о том, как он, Винсент, этим пользовался.

Я рассказал о том, как гулял по поросшим вереском пустошам, как весной во влажных низинах распускаются яркие цветы и как в летнюю жару высохшая трава вдоль насыпи железной дороги, проложенной через болота, вспыхивает словно порох и сгорает в мгновенье ока, оставляя после себя хлопья невесомого черного пепла.

Он заговорил о саде с кустами рододендронов и о том, как из-за соседнего холма доносились гудки поездов.

– Это было в южной части Англии?

– Да, неподалеку от Лондона.

Я рассказал Винсенту о своих приемных родителях, о том, что они были мне гораздо ближе и роднее биологических родителей, где бы и кто бы они ни были. О том, что мне так и не хватило духу сказать: вы давали мне кров и пищу и ни разу не попрекнули меня, а потому именно вас я считаю своими отцом и матерью.

– Гарри, – произнес Винсент искаженным от боли голосом.

– Что?

– Я… Я хочу вам кое-что сказать.

– Хорошо.

– Меня зовут… меня зовут Винсент Бентон. Ранкис – фамилия садовника. Я скрывал свою настоящую фамилию, потому что… Сейчас мне двадцать пять лет. Но на самом деле мне семьсот девяносто четыре. Мой отец – Говард Бентон, а мою мать звали Урсула. Я ее совсем не помню. Она умерла, когда я был еще совсем ребенком. Родился я третьего октября тысяча девятьсот двадцать пятого года. За всю свою жизнь я никогда и никому этого не говорил. Никому.

– Ну а я вам про себя уже все рассказал, – ответил я.

– Нет, – возразил Винсент, с трудом поднимаясь с койки. – Нет, не все. – С этими словами он открыл коробку, вынул из нее конструкцию из проводов и электродов и стал прилаживать ее к моей голове.

– Что вы делаете?

– Я не могу смириться с этой жизнью, – сказал он. – Не могу ее принять. Не могу – и все. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь это понял.

– Винсент…

Я попытался сопротивляться, но у меня уже не было для этого ни сил, ни желания. Без труда разведя в стороны мои руки, Винсент прижал электроды к моему черепу.

– Мне очень жаль, Гарри, – сказал он, и по его щекам потекли слезы. – Если бы вы знали, что я с вами сделал… Если бы вы могли это понять… Я обязательно найду вас, слышите? Найду и позабочусь о том, чтобы вы были в безопасности, что бы ни случилось.

Послышалось электрическое жужжание – напряжение в собранной Винсентом электрической цепи росло.

– Винсент, подождите, я не…

Но было уже слишком поздно.

Глава 82

Придя в себя после процедуры Забвения, как и после предыдущих случаев, когда мне стирали память, я остался самим собой. Я по-прежнему находился в больнице и по-прежнему умирал.

Мою койку перенесли в другую палату – а может, переселили не меня, а Винсента. Короны из проводов и электродов нигде не было видно. Судя по ощущениям, в моей крови бродила большая доза сильнодействующих обезболивающих препаратов. Я словно плыл куда-то в густом теплом тумане.

Полежав немного, я попытался встать. Мои чудовищно распухшие колени тут же подломились, и я рухнул на пол, успев обратить внимание, что мои руки, ноги и туловище плотно перебинтованы. С большим трудом я подполз к двери и выбрался в коридор. Оказавшаяся поблизости медсестра, увидев меня, испуганно вскрикнула и позвала санитара. Тот усадил меня в кресло-каталку.

– Я умираю, – твердо произнес я.

– Мистер Огаст, ваше состояние…

– Повторяю еще раз: мне приходит конец. Жить мне осталось всего пару дней. Мой организм разрушается, и вы ничем не можете мне помочь. Я готов подписать любой документ, который освобождает больницу от какой-либо ответственности, но это надо сделать быстро, потому что через пять минут я потеряю сознание.

– Мистер Огаст…

– Осталось четыре минуты пятьдесят секунд.

– Вы не можете…

– Могу. И вы меня не остановите. Где ближайший телефон?

Мне пытались помешать – правда, только путем уговоров и предупреждений о последствиях моего поведения. Я, однако, твердо стоял на своем. По телефону, установленному в ординаторской, я позвонил Акинлей. Сделав это, в кресле-каталке, одетый в больничный халат, спустился на улицу. Там было тепло и солнечно. Оранжевый диск светила уже клонился к горизонту. В воздухе стоял запах свежескошенной травы. Люди в страхе расступались при виде калеки в инвалидном кресле – лысого, с язвами на лице, с пятнами крови на забинтованной груди. С моим ужасным видом совершенно не вязалось восторженное выражение моего лица, и это пугало прохожих еще больше.

Мы встретились с Акинлей на окраине города. Она приехала в условленное место на маленьком красном «Фольксвагене». Уже много месяцев она, находясь неподалеку от лаборатории Винсента, ждала моего звонка.

Выйдя из машины, Акинлей с видимым сочувствием наблюдала за тем, как я приближаюсь к ней, неумело вращая руками колеса кресла-каталки.

– Ты выглядишь ужасно, – сказала она.

– Ничего удивительного – я ведь умираю, – ответил я, с трудом переползая на пассажирское сиденье автомобиля. – Мне нужны обезболивающие – чем больше, тем лучше.

– У меня их полно.

– Вот и хорошо. Отвези меня в какой-нибудь отель.

Акинлей отвезла меня в гостиницу и снабдила обезболивающими препаратами.

– А теперь дай мне ручку и бумагу, – попросил я.

– Но, Гарри, твои руки…

– Ручку и бумагу!

Получив и то и другое, я попытался писать, но быстро понял, что Акинлей была права – пальцы меня не слушались.

– В таком случае дай мне пишущую машинку.

– Гарри!

– Акинлей, – твердо сказал я, – меньше чем через неделю я умру. Я пока держусь исключительно благодаря тому чудесному коктейлю из лекарств, который растворен у меня в крови. Так что не теряй времени и раздобудь мне то, о чем я прошу.

Акинлей нашла пишущую машинку и накачала меня всеми мыслимыми и немыслимыми анальгетиками, чтобы боль не отвлекала меня от главного.

– Спасибо, – поблагодарил я ее. – А теперь оставь рядом со мной дозу морфия, способную свалить слона, и подожди меня где-нибудь снаружи, на воздухе. Не обижайся, сделай, как я прошу.

– Но, Гарри…

– Я буду тебе очень благодарен, – прервал ее я. – Увидимся в следующей жизни.

Когда Акинлей ушла, я устроился за столом перед пишущей машинкой, сосредоточился и, глядя на закатное зарево за окном, напечатал на листе бумаги:

Это мое послание тебе.

Мой враг.

Мой друг.

Ты наверняка уже все понял.

Ты проиграл.

Винсент!

Это письмо можно считать моим завещанием. И моим признанием, если угодно. Свидетельством моей победы – и моим извинением. Это последнее, что я пишу в моей нынешней жизни, поскольку мое тело умирает. Всему рано или поздно приходит конец. Вскоре я допишу это письмо, возьму в руку шприц, который оставила мне Акинлей, и положу конец мучающей меня боли. Все, что я рассказал тебе о себе, я сделал для того, чтобы побудить самого себя к действию. Я знаю, что своим рассказом я сделал себя несколько уязвимым. Теперь, чтобы защитить себя, я вынужден уничтожить тебя – а вместе с тобой и все то, что тебе известно обо мне. У меня нет другого выхода, и потому я перехожу к действиям.

Ты наверняка уже обнаружил, что меня нет в больнице. Тебя наверняка охватил страх: ты понял, что, несмотря на процедуру Забвения, моя память уцелела, а сам я сбежал.

Вероятно, ты понял не только это. Ты всегда умел мыслить логически, а значит, скорее всего догадался, что процедура стирания памяти не оказала на меня никакого воздействия – не только в последний раз, но и во время предыдущей аналогичной манипуляции. И в самый первый раз – тоже. Ты скорее всего уже сообразил, что я собираюсь тебе сообщить, но пока еще не можешь в это поверить.