Как вернувшийся Данте - Николай Иванович Бизин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты хорошо лжешь, но ты лжешь. Ты не умеешь так глубоко понимать. У кого ты мог подслушать такие слова? Говори сам, иначе…
Он. Даже. Не улыбнулся в ответ. Она, подождав, пожала плечами и обошла его, и вновь ушла от него, бросив негромко:
– Хорошо. Оставайся с нами. Мы давно не виделись.
– Всего лишь два года.
Но. Она. Уже отвернулась, да и спутники его (что все это время пристально его разглядывали) перестали им интересоваться (разве что – вскользь); здесь они стали коллегиально (демократия ибо) решать, где могут найти достойно накрытый стол и напитки в ассортименте, и Илья в этом фарсе тоже не участвовал.
Они – решили и повернули с проспекта, и очень скоро цели своей достигли. Он (почти не замечаемый) – шел за ними; на пороге выбранного кафе он замер, как бы сдержав дыхание. Потом шагнул, причем – словно бы «во многия бездны».
Было ли ему страшно? Конечно. Но воина. Именно личные страхи. Словно бы заставляют. Самого себя. Обучать (сначала) – непрестанным (ни к чему не приводящим) победам.
Потом – понять: и это хорошо (ты победил – изначально). Более того – происходящее могло бы стать началом новой эры; но – сознание этого ужасно: признать, что любой человеческий гений – ничтожен и даже оказывается помехой собственной простоте.
Итак – ужас! А возможно ли испугать саму Яну (не вкусившую Плода с Древа)? Если возможно – она сродни нано-богам (той же Иштар) и вполне уязвима; но – вся история человечества показывает, что Стихия Женственности (включающая в себя все Стихии) – суть основа бытия.
Кому ещё сегодня (когда душевная энтропия пожирает любых нано-богов) по силам подобное? Разумеется, только ей.
Потом – она сидела у окна (в настоящий мир).
И всё это время – за ней наблюдали персоналии её нынешнего бытия: поздний вечер и опять и опять зарядивший лупцевать по оконному стеклу дождь.
Она. Как бы не замечая. В окне своего отражения. Время от времени. Протягивала к своему зазеркальному двойнику тонкую руку.
После чего – ладонью словно бы стирала его (вместе со скопившейся испариной); тог-да двойник действительно исчезал! На его место – заступало иное.
Великих Хаос заглядывал тогда (ненадолго – и вместе с пустотой) в кафе. Потом возвращалось её (Первородной) – невеликое отражение.
И вот как-то раз, – после очередного такого своего возвращения (и где же она побывать успевала?) и облокотившись локотком о подоконник, она вдруг скользнула взглядом по глазам Ильи и тотчас что-то шепнула, чуть склонивши голову, своему соседу и благосклонно выслушала ответ.
А потом – совершенно уподобясь Стихии (сквозь все необозримые времена и бывшие и еще не бывшие смерти) она всем телом к Илье обернулась (распахнув глаза свои).
Светло-рыжие, почти зеленые, глаза её – стали огромны. Наполнил (отдельный) взгляд её (отдельных) глаз (отдельные) ширину и высоту, глубину и любую поверхность. Любой душой мог овладеть этот взгляд (но – малы и тесны ему души).
Ильей (этот взгляд) – тоже должен был овладеть.
Непередаваемые глаза. Которые. Как бы приблизились к нему. И на мгновение обернулись для него всем сущим: Вечной Женственностью и непредставимым (ибо – превыше красоты плоской жизни) уродством, беспощадным всеведением небес и приземленной лукавой мудростью Зверя.
Потом – «это» кончилось. Как и не начиналось. Бесконечно продлившись; но – завершившись через короткий миг.
Он. Побледнел. Тогда она. Молча и медленно ему кивнула. Раз-решающе.
И тогда ожили освобождённые (перечислить – в который уж раз) этим её движением время и пространство (вот только что пребывавшие – как бы остекленевшим), и обрели движенья и звуки.
Стало слышно, как ее адепты рукопашного боя сплетают свои незамысловатые речи, вертя в сильных пальцах рюмки незамысловатого алкогол.
Тогда, безразлично кого-то перебив, он ей сказал:
– А у нас всё по прежнему.
– Да, – молча не сказала ему она. – Да, Санкт-Петербург – почему именно он, этот персонифицированный город? Да просто – потому что.
Но. Она. Не сказала. Потому что – такого города нет вовсе, а есть (и теперь, и на веки веков) в этих месте и времени (только) Санкт-Ленинград.
Другие места – им двоим непригодны, даже со всей их личной (хотя и многотысячелетней) нано-памятью. Но. Она. Не сказала. Потому что – не вкусившая плода с Древа, и не могла бы сказать (о противлении так называемым злу или добру).
Он – и сам знал о том, что она не уверена в его уверенности. Тогда – он повторил, уже вслух:
– А у нас всё по прежнему.
И сразу же за его простыми словами (вот как песня прерывает невнятный гомон) настала ледяная тишина; но (не просто так) – особым образом подчеркнувшая его невежество.
Глаза говорившего и его внимательных слушателей окаменели. И кто-то (после) паузы спросил:
– Ты что-то сказал?
– Я действительно сказал нечто – для нас, а для вас – что-то, – эхом необозримого времени ответил он.
Именно что – эхом! Именно что – задавая вопрос ей! О том – как давать имена. И вовсе не обращаясь к прочим: все окружившие их лица – разом как бы поблекли и стали очень одинаковы (как занесенные для удара натруженные кулаки).
– Перебивать у нас не принято.
От этих негромких рокочущих слов (показалось) – мелкой дождевой пылью разлетелось осеннее стекло окна. И пришёл (сквозь него) ветер, до ослепительной боли октябрьский: ворвался и разметал опавшие души, сильным душам давая дорогу.
– Не надо, – сказала Яна.
– Но почему? Его следует поучить, – сказал кто-то – по-над головою Ильи (который – единомоментно стал для них предметом едва одушевленным).
– Простите его. Он плохо воспитан. Но он мой гость. Пусть сегодня я его и не звала.
Все (молчание – тоже) подчинились.
– Стас! Пересядь на мое место, к окну, –
