Избранные произведения - Лайош Мештерхази

Он ждал адвокатов — сегодня их должны были наконец допустить к нему; после строгой двухнедельной изоляции ждал вестей с воли. Адвокаты не приходили…

Далеко за полночь он поймал себя на том, что вот уже, пожалуй, в двадцатый раз мысли его вращаются по одному и тому же логическому кругу, что его навязчиво преследует одно и то же: «А ведь это, наверное, последняя ночь в моей жизни!» Он напряг всю силу своей воли: спать! Спать, чтобы завтра дать бой! Не думать об обвинительном акте, не думать о суде!..

Он вспомнил о своей библиотеке, о любимых книгах, разложенных по полкам… Кстати, в каком порядке? Первым стоит Аристотель, затем редкое, антикварное издание Лукреция Кара, Кампанелла, Томас Мор, французские просветители XVIII века… С каждым томом связана своя особая небольшая история. Первое двухтомное издание немецко-французского словаря 1844 года… Оно куплено в Вене у букиниста. Всю зиму у него стыли пальцы: словарь был приобретен как раз на те деньги, которые он отложил на перчатки. Руки можно прятать в карманы… Вспомнился последний концерт в Москве, на котором он был с женой… Он попробовал такт за тактом воспроизвести первую часть этого фортепьянного концерта, стараясь слышать и сопровождение, весь оркестр… Так, вспоминая, он погрузился в сон.

Спать в тюрьме — дело нелегкое. Беспрестанный стук кованых солдатских ботинок или сапог, разносящийся по гулкому коридору, постоянные окрики, хлопанье дверьми. Заснул он незадолго до рассвета, а когда проснулся, утро по-настоящему еще не наступило. И все же он сумел отдохнуть, успокоиться. С первой же секунды пробуждения ощутил огромный прилив сил — так бывало перед выполнением какого-нибудь особо важного задания. Это его обрадовало.

Не защищаться, не спасать свою жизнь собирается он, а доказать свою правоту, и не только себе, но всему миру, во имя прекрасного будущего. Его сегодняшний подвиг будет последним, подведет итог всей его жизни. Каждое слово, каждый жест играют сейчас особую роль…

Зал суда — затхлое, пыльное помещение. Колонны, гипсовая лепка, потертая облицовка. На скамьях, расположенных амфитеатром, публика. Впереди — высокие судейский стол, а за ним, в нише, белая мраморная статуя Франца-Иосифа. Словно сам бог справедливости в облике этого душителя свободы снизошел сюда, на алтарь правосудия. Справа — четверо защитников, слева на возвышении — место прокурора. Возле него два господина, один седоватый, чопорный, другой вертлявый, помоложе, — это врачи. Накануне вечером они обмерили· ему череп, устроили чуть не экзамен по математика и мировой литературе, зато синяков и вспухших кровоподтеков на теле словно не заметили.

Судьи: один — львиная голова с белоснежной гривой; другой — прилизанная прическа с тщательным пробором посредине; третий — сияющая лысина на плоское черепе… И только лица у всех одинаковые: застывшие надменные. По этим лицам видно, что мысли, все до единой, заранее сформулированы и обрели завершенные вид. И приговор тоже. За округлыми формулировками таится скудость содержания…

Публика: журналисты (статьи уже почти готовы и торчат из карманов, остается лишь добавить немного «колорита»); полицейские офицеры, сыщики, судейские чиновники и студенты права в зеленых и черных камилавках — их привели учиться… И это к ним придется обращаться? Перед ними, как на исповеди, обнажать свою душу?… Впрочем, даже каменная стена, а тем более стена из глупости, предвзятости и ненависти, не может преградить дорогу идее. Такой стены нет. О том, что он скажет, завтра и послезавтра узнают в Кишпеште, на судостроительном заводе в Обуде, и чуткие сердца настоящих людей сумеют отличить правду от газетной лжи…

Светлое пятно на вытертой до блеска скамье подсказывает, куда садиться. По бокам — стражники с примкнутыми штыками. Слева даже двое. А за ними — Фюршт. Борода двухнедельной давности, губы потрескавшиеся, красные, как в жару.

Неожиданно его охватывает чувство какого-то беспокойства. В зале наступает полная тишина, за судейским столом стоит председатель, опершись одной рукой о стол, а в другой держа папку с бумагами.

Заседание чрезвычайного трибунала открывается.

Он беспокоился не за себя. Дорога, которой он шел, была определена самой жизнью профессионала-революционера. Привычка подчинять свою личную судьбу общему делу вошла в его плоть и кровь. Даже в полубреду, в полусознательном состоянии, он не мог бы поступать иначе, чем поступает сейчас, — только так и всегда так.

Но с какого же это времени? Да с самого детства, когда он остался сиротой. С тех пор, как тринадцати лет от роду пустился бродить по белу свету и пешком добрался из Трансильвании до Будапешта. С тех трудных лет, когда ему пришлось перебиваться уроками, по ночам учиться, а на рассвете разносить газеты. Он взвалил все это на свои неокрепшие детские плечи, на больные легкие, лишь бы получить образование…

На его пути попадались перекрестки, где можно было свернуть к уюту, к обывательским удобствам. Не всякий почитатель Ади, не каждый член кружка Галилея, не все ученики Эрвина Сабо стали революционерами… К девятнадцати годам он был уже вполне «взрослым человеком», освобожденным от военной службы и работавшим в одном из крупнейших банков страны. Он вполне мог бы преуспеть!.. (Солидное финансовое учреждение!) Совсем недавно, за несколько дней до ареста, ему довелось соприкоснуться с этим учреждением еще раз. Товарищи сообщили, что на опытном земельном участке Учетного банка женщины собирают осыпавшиеся горошины, получая по полтора-два филлера за килограмм. Двадцать — тридцать филлеров в день! — И когда они начали роптать, управляющий, доктор Чолноки, отрезал: «Чего вы хотите? На трамвайный билет зарабатываете, а коли этого мало, вместо вас найдем сотню других!..»

«Пусть каждый заботится о себе!» — вот девиз толстокожего мира мещанства. Но что делать, если несправедливость задевала его даже больше, чем сама нищета? И если несчастья других ранили его больнее, чем свои собственные? Он был «белобилетником» и печатал антивоенные листовки… И дорога звала его дальше, вперед, к революционным социалистам, в создававшуюся коммунистическую партию…

В июле 1931 года ему поручили возглавить секретариат партии. С документами на имя Яноша Ковача в кармане он прибыл в Будапешт. На протяжении целого года он каждое утро появлялся в помещении партийного центра, на улице Эндре Тхек, и только поздно вечером вспоминал, что на сегодня довольно… На протяжении целого года он каждое утро украдкой следил, не увязались ли за ним сыщики. Он знал, что его ищут, за ним охотятся. И как ни неожиданно все произошло, его все-таки не застигли врасплох, когда две недели назад, утром 15 июля 1932 года, в