Тишайший (сборник) - Владислав Бахревский

– До дна! – крикнул пан, накручивая на палец свой длинный ус.

Донат выпил до дна, и наконец ему стало легче.

– Мой рыцарь, как ты попал в Швецию? – спросила пани.

– Я там родился. Я из тех, кто нынешней осенью перешел границу.

– Значит, ты владеешь шведским языком?

– И шведским, и немецким, и…

И тут Донату подумалось вдруг, что ему, пожалуй, нужно скрыть в этом доме знание польского.

– И? – спросила пани.

Донат улыбнулся:

– Я расхвастался. Я хотел сказать, что умею говорить по-татарски, а на самом деле знаю не больше двух сотен слов.

– Ты знаешь шведский, немецкий, русский, слегка татарский и не знаешь польского?

– Увы!

– Если у рыцаря выдастся свободный часок, я готова заняться с ним польским…

И по-польски пригласила приступить к еде.

Донат смотрел на пани вопросительно.

– Считайте, что это урок первый… Подкрепитесь, рыцарь.

– Пани, ты представь нас друг другу, – сказал пан опять-таки по-польски.

Пани всплеснула руками:

– Я ужасная хозяйка! Я забыла вас познакомить… Это молодой стрелец Донат Емельянов… Правильно? Мне так представил тебя мой брат.

Донат кивнул.

– А это пан Гулыга. Мой соотечественник. Мой телохранитель. Мой добрый гений. Великий Иеремия Вишневецкий говорил о нем: во всем войске Речи Посполитой нет рыцаря, равного пану Гулыге в искусстве владения саблей.

– Все это правда! Но давняя. – Пан Гулыга печально и картинно поник головой. И вдруг он распрямился, глаза блеснули, мол, есть еще порох в пороховницах. – За дружбу!

Молодецки осушил кубок.

– Пани, – вновь осмелился спросить Донат, – ты так и не ответила на мой вопрос. Как же зовут тебя?

– Мне нравится, чтоб меня называли Пани, я вспоминаю, что я полячка. Меня зовут Пани!

– Пани? – Донат вскочил, кубок над головой, в глазах восторг. – За Пани!

Окольничий Собакин

К воеводе в думную комнату вбежал дьяк:

– Пришли!

Никифор Сергеевич знал, кто пришел, знал, но брови его поднялись в изумлении от дерзости дьяка. Вбежал, не поклонился, не перекрестился, чина не блюдя, ляпнул свое: «Пришли!» – и бороденкой трясет от страха.

– Выйди, дьяк! Войди, как положено, – сказал Никифор Сергеевич и ткнулся круглым, как репка, носиком своим в ученую, поганого латинского письма книгу.

Дьяк оторопел, и не только бороденка – голова на его плечах закачалась туда-сюда, будто ее успели уже отделить от хорошей, гладкой, как свиной окорок, шеи.

– Никифор Сергеевич, так вить они пришли! – взвизгнул дьяк, но от голоса своего же, противного, высокого, опамятовался, выскочил за дверь и, не успев притворить, распахнул ее.

Стоя на пороге, вместо крестного знамения махнул на себя рукой и выпалил, будто скорописи писал:

– Господин оклыч Никфр Серч! Пришли!

– Что ты бормочешь? – поднял глаза от книги окольничий. – А ну-ка, войди еще разок да объясни толком спешку свою.

Непонятное упрямое спокойствие воеводино надломило дьяка. Шаркая ногами, он вышел за дверь, тяжело ее затворил за собою. Потом несколько раз дергал с той стороны за ручку и, обессилев, не мог отворить. Отворил-таки, пал на колени и застонал:

– Смилуйся, боярин! Воевода наш Никифор Сергеевич, смилуйся, не погуби! Пришли!

– Кто? – спросил Никифор Сергеевич, встал, вышел из-за стола и приказал: – Я стою, встань и ты.

Дьяк поднялся.

– Кто пришел?

– Псковичи, боярин! Толпой! Меня на крыльце за грудки взяли. Спасибо Донату-стрельцу новоприборному: отбил и согнал с крыльца воров.

– Зачем же пришли горожане?

– Смилуйся, боярин, с устным челобитьем к тебе. Говорят, чтоб ты задержал отдачу хлеба в Свейскую землю. Им, псковичам, говорят, хлеба купить негде. Говорят, волен Бог да государь. Говорят, станем-де все у житниц сами, хотя-де велит государь всех их перевешать. А в Свейскую землю, говорят, хлеба из государевых житниц им не давывать.

– Не давывать? – Никифор Сергеевич сощурил глаза. – Говоришь, новоприборный стрелец толпу-то с крыльца прогнал, тебя отбивая?

– Прогнал!

– Так пусть же старые стрельцы гонят весь сброд за ворота.

Дьяк взмахнул, как ворон, руками и вновь грохнулся на колени:

– Боярин, родненький, Никифор Сергеевич! Нельзя гнать! То вить псковичи перед крыльцом твоим!

Поднял молитвенно глаза на воеводу, а воевода в книгу свою, как филин, пялится. Заледенело сердце у дьяка Ивана Харитоныча.

Читаешь, миленький? Читай. Авось зачитаешься. Вышел дьяк к толпе и сказал ей вежливо:

– Воевода, окольничий Никифор Сергеевич Собакин, челобитья вашего не примет.

Фамилию воеводы выкрикнул дьяк по-особенному: глядишь, услышат, глядишь, поверят – дьяк службу служит, а душа его к службе этой не лежит. Собакин – он и есть Собакин.

Максим Яга зазвал Доната в питейное заведение, но пить хмельного не стал и Донату не велел. Сказал он ему слова престранные:

– Видал я тебя сегодня в деле. Не испугался многих – хвалю. Они тебя, молодого петушка, испугались. Нет ничего для стрельца дороже, чем верная служба царю. За службу, за верность – хвала тебе. Но мы ведь тоже, Донат, не пугливые. Кабы шли чужие, а то вить свои шли, суседи и родичи… Ныне дело, Донат, особое, дело псковское. Ты человек пришлый, жизни нашей не разумеешь, а потому мой тебе стариковский совет: заболей-ка денечка на три и на Троицкий двор носа не кажи!

Опустил Донат голову:

– Доброе ли ты дело, Максим Яга, учинить собираешься?

– Доброе! – ответил твердо старый стрелец.

У Доната глаза заблестели, руки к сердцу прижал:

– Я бы послушал тебя, Максим, только клятву переступить не могу. А клятву свою я отцу, царство ему небесное, еще в детстве дал: служить тому верно и до конца, у кого на службе. А пошел я, Максим, на службу к московскому царю, а начальником надо мною окольничий.

Тряхнул седой головой старый стрелец:

– Хорошо сказал. Делай, Донат, как знаешь. Только на рожон не лезь. Быть во Пскове великой смуте. Боюсь за тебя, а ты мне люб.

И они разошлись.

И побежал Донат к полячке своей.

Дом пани

Донат подходил к дому, насвистывая песенку.

А что? Один на толпу вышел, и толпа отступила. На крыльцо воеводское лезли скопом, злы, того и гляди, разорвут. Хоть и говорит Максим Яга, что стрельцы его не из пугливых, перед своими, мол, попятились, суседей бить жалко, а у смелых-то лица будто снежком прихватило… Тут и вышел Донат на толпу с топориком – щенята, кубарем с крыльца. Пятки будто маслом мазаны.

Вкусил человек власти! Видел своими глазами глаза многих, и в тех глазах ничего не осталось, кроме страха. Перед ним.

Твердо наступал на псковскую землю Донат. И легко.

Шел домой. А в доме – Пани. Вот он, двухъярусный, неприметный среди подобных, просторный дом на тихой старой улочке.

Усмехнулся Донат. Вспомнил, как поутру Прокофий Коза по-отцовски руку на плечо ему клал: «Сменишься с караула, пойдем тебя на постой определять». Донат его и огорошил: «Уже встал я на постой, Прокофий. А за память спасибо». – «Дорого ли платишь?» – спросил Коза. «Пустяк!» – отмахнулся Донат и подумал: а ведь надо о цене-то спросить.

То было единственное облачко за весь день, мелькнувшее над головой новоприборного стрельца.

Веселую песенку насвистывал он. И вдруг из сеней его дома, дома Пани, осторожно вышел человек в лисьем треухе. Повел глазами, заметил Доната, отвернулся и юркнул за угол.

Ревность будто шпагой проткнула сердце. Выхватил саблю Донат – и за лисьим треухом. Но переулок был пуст. Он в другой, третий.

А тут еще распахнулась перед самым Донатовым носом калитка, и вышла из ворот Евдокия, та девушка, что у Козы муку просила. Донат отшатнулся. Сабля в руке – стыдоба.

А Евдокия то ли узнала Доната, то ли нет. Глядит на голую саблю и пятится. Как на грех, ледок. Поскользнулась – да шлеп! Сидит – орет, будто режут. Ведра катятся, пустозвон на весь закоулочек. Залилась собака с перепугу, за нею вся собачья слобода взвыла, и на Псков тот песий вопль перекинулся.

Ударился бежать Донат. Стыдоба головушке! Стыдоба!

Полячке о лисьем треухе ни гугу, а та сидит за пяльцами и двумя пальчиками губку нижнюю теребит озадаченно.

– Почему Пани печальна?

Улыбнулась:

– Я думаю о тех счастливых для женщин временах, когда рыцари готовы были…

Пани говорила по-польски, храня улыбку на губах, а глазами по-рысьи вцепилась Донату в лицо. Засмеялся Донат, замахал руками. И Пани засмеялась, перешла на русскую речь:

– Ах, извини! У тебя столь гордая осанка, что я в тебе поляка вижу… Я говорю о том, что сожалею о временах, утраченных навеки, когда рыцари без всякой для себя корысти служили даме.

– Я готов! – воскликнул Донат. – Что нужно сделать?

– Проводить меня ночью. И – подождать…

– Когда идти? Куда?

Пани с укоризной покачала головой:

– Рыцари, которых теперь нет, не спрашивали, далек ли путь им предстоит, а между тем каприз их Дамы уводил на край земли!