Собрание Сочинений. Том 4. Произведения 1980-1986 годов. - Хорхе Луис Борхес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В. О. Если бы вы могли увидеть во сне свою жизнь — ведь мы не только проживаем жизнь, но и видим ее в снах, — на каком периоде вам хотелось бы подольше задержаться — на детстве, отрочестве или на зрелости?
X. Л. Б. Мне хотелось бы подольше задержаться на этом дне 1967 года.
СО СЬЮЗЕН ЗОНТАГ{267}
Сьюзен Зонтаг. Хотелось бы, чтобы Борхес объяснил, что значит для него самого влияние, которое он оказал на стольких писателей, хотя я не знаю, представляет ли он себе реально это влияние. Ведь Борхес всегда с такой скромностью отзывается о собственных произведениях…
Хорхе Луис Борхес. Это не скромность, просто я мыслю здраво. Меня удивляет, что я известен. Никогда ни о чем подобном я не думал. Это пришло ко мне, когда мне было далеко за пятьдесят. Меня вдруг увидели, и я перестал быть тем незаметным человеком, каким был до того. Теперь я привыкаю к известности, и это требует от меня ужасных усилий. Меня очень удивляет всеобщее великодушие; порой мне кажется, что я олицетворяю собой разновидность некоего довольно распространенного сейчас суеверия. И в любой момент может обнаружиться, что я самозванец. Но как бы то ни было, самозванец я — невольный.
С. 3. Вы часто с восхищением говорите о других писателях, особенно о писателях прошлого…
X. Л. Б. И особенно американского прошлого, которому я стольким обязан. Когда я думаю о Новой Англии и о том количестве замечательных людей, которых Новая Англия дала миру (вероятно, это могут как-то объяснить астрологи), я начинаю их вспоминать: Эмерсон, Мелвилл, Торо, Генри Джеймс, Эмили Дикинсон и многие другие… Если бы их не было, не было бы и нас. Ведь мы в какой-то мере — отражение этого созвездия Новой Англии.
С. 3. Но сначала вы больше интересовались английской литературой?
X. Л. Б. Да, но первым в моей жизни романом был «Гекльберри Финн» Марка Твена, а потом я прочитал «Завоевание Мексики и Перу» Прескотта. И я до сих пор благодарен им… Мне кажется, что на писателей влияет все прошлое человечества в целом. Не только культура одной страны, не только какой-то язык, но даже авторы, которых он не читал и которые приходят к нему через язык, так как язык есть факт эстетический и он есть произведение тысяч людей.
С. 3. Какая литература, кроме английской и американской, вас интересует?
X. Л. Б. Ну, прежде всего скандинавская литература, саги, исландская старина… Знаете, вся литература прекрасна. Представить себе мир, например, без Верлена, без Гюго было бы очень печально. Впрочем, зачем лишать себя чего-то? Для чего становиться библиотечным аскетом? Библиотеки дают нам постоянное счастье, доступное счастье. Вот если бы я был Робинзоном Крузо, то книгой, которую я взял бы с собой на остров, была бы «История западной философии» Бертрана Рассела, и, наверное, этого мне было бы достаточно. Хотя было бы намного лучше, если бы мне позволили взять какую-нибудь энциклопедию. Ведь для такого праздного и любопытного человека, как я, лучшее чтение — энциклопедия. Будь то самая древняя — Плиния или одна из новых — Британская или Европейская, все они бесценны.
С. 3. Каким литературным жанром вам хотелось бы сейчас заняться?
X. Л. Б. Тем, в котором я работаю. Я пишу короткие стихотворения и рассказы. Они мне нравятся, но я чувствую внутреннюю потребность посвятить себя именно этому, иначе они начнут меня преследовать. И только завершив работу, я могу перейти к чему-нибудь другому. Скоро опубликую книгу под названием «Порука», куда войдет тридцать-сорок коротких вещей. Не знаю, будут ли они хороши, не покажутся ли претенциозными.
С. 3. Вам всегда больше нравились малые формы…
X. Л. Б. Эдгар По как-то сказал{268}, что длинного стихотворения вообще не существует в природе.
С. 3. Но ведь есть что-то вроде длинной истории. То, что мы называем романом.
X. Л. Б. Как правило, я не выдерживал схватки с этим жанром. Исключение для меня — только «Дон Кихот», Конрад и Диккенс. А так, даже самые знаменитые романы, как романы Теккерея или Флобера, выдержать я не мог. А жаль…
С. 3. Один из удивительных феноменов нашего времени — всеобщий интерес к японской литературе.
X. Л. Б. Да, я сейчас пытаюсь выучить японский язык, но он настолько сложен… Наши западные языки отстоят от него так же далеко, как испанский — от гуарани. Японский язык очень богат оттенками, поэтому можно прочитать несколько переводов одного хокку, и они окажутся одновременно совершенно разными и верными. Это потому, что оригинал мудро неоднозначен (как и проза Генри Джеймса).
С. 3. Самым интересным в японской литературе мне кажется стремление к миниатюризации.
X. Л. Б. И понимание ценности мгновения — это бросается в глаза в хокку. Будто цель их — остановить мгновение. И еще, я обратил внимание на отсутствие метафор. Создается впечатление, что для японцев каждое явление, предмет — уникальны; ничто и ни с чем нельзя сравнивать. А вот контраст — пожалуйста.
С. 3. Вы хотите сказать, что функция метафоры — продлить миг?
X. Л. Б. Конечно. И это, думается, идет вразрез со стремлением японской литературы остановить мгновение.
С. 3. Большинство писателей постоянно жалуются на то, как им трудно пишется.
X. Л. Б. Ну нет. Вот не писать — было бы ужасно. Для меня это было бы почти невозможно.
С. 3. Несомненно, Борхес — исключение. Я часто думаю: быть писателем — очень редкое призвание и очень странное. Почти все писатели, о которых я что-нибудь знаю (включая меня саму), с раннего детства знали, кем хотят стать.
X. Л. Б. Ну, по крайней мере Конрад и Де Куинси знали это; и я (не в смысле сравнения) всегда знал, что моей судьбой будет литература. Я знал, что буду связан с литературой: то ли как писатель, то ли как читатель.
С. 3. А думали вы когда-нибудь о книгах, которые вам предстояло опубликовать?
X. Л. Б. Нет, никогда об этом не думал. Я думал о наслаждении читать и о наслаждении писать,
