Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

У Шустовых дядя Ваня тоже «пропал без вести» и с войны не вернулся. Ира окончила школу в Чкаловске, у тети Мели, и только в 1944 году с трудом получила вызов в Москву из Института стали. Она там вовсе не собиралась учиться, а поступила в мой институт на немецкий факультет.

Вера Михайловна Пташкина умерла от голода — для Москвы довольно редкий случай, но ее Антоша с Витей съедали весь ее паек, не оставляя даже хлеба. Она сносила это безропотно, считала — так и должно быть, мужчинам нужно больше есть.

Нота Швецова устроилась на военный завод, совсем забыла о своей мечте стать химиком и так и осталась там работать до пенсии. Другие девочки из нашего класса раньше или позже эвакуировались. А мальчики… Одного за другим их забирали а армию, некоторых отправили на фронт в первые же дни войны, и они почти все сразу погибли: среди них был и Юра Кузин, когда-то спасший меня на экзамене по алгебре, и маленький Шура Трошин, мечтавший стать географом, и хороший наш товарищ Саша Никонов, и Нотина любовь Володя Сидоренко. У Гоши Кольцова было больное сердце, его в армию не взяли, и он с родителями эвакуировался, но немцы разбомбили поезд, в котором они ехали, и Гоша погиб. Без руки вернулся с фронта Коля Капотов, Витя Червяков потерял ногу…

Много было горя, и от того, что оно было почти в каждой семье, никому не было легче.

В институте

Время шло, дни становились длиннее и теплее. Развлечений у нас, студенток, не было, и мы украшали себе жизнь тем, что все время во что-то играли. Честно говоря, это были мои идеи; у меня всю жизнь была страсть к перевоплощению, но другие девочки все с большим энтузиазмом в этом участвовали. Сначала мы разделились на аристократов и буржуев (мы с Нелей С. — два родовитых, чванных и глуповатых лорда, Люда и Зоя — наши жены, Нина Вознюк — деловитая и практичная буржуйка, и т. д.). На переменах и после уроков мы вели себя согласно своим ролям, и получалось смешно и забавно. Потом, после одного вечернего дежурства нашей группы, когда мы сидели под мрачными сводами и читали «Декамерон», возникла другая игра: институт — это аббатство, я — аббат, а все другие — более или менее грешные девицы разных сословий, которые приходили ко мне каяться. И на лекциях мы развлекались, посылая друг другу смешные записочки, Зоя Рыбакова даже сочиняла целые юмористические поэмы, и мы смеялись до слез. Это было что-то вроде несколько истерического сопротивления нашей молодости суровому и тяжкому времени.

Я ходила на все лекции, кроме истории педагогики, которую мы обычно прогуливали вместе с Людой И. Однажды во время этой лекции я решила в буквальном смысле слова прогуляться и отправилась на Арбат. Там я зашла в магазин игрушек и за какие-то гроши купила, Бог знает зачем, погремушку. После этого была лекция по русскому языку в 99-й аудитории, где скамьи возвышались амфитеатром. Кто-то, сидевший надо мной сзади, увидел у меня в сумке эту игрушку, спросил, что это, и я вынула погремушку и потрясла ее. Это заметил профессор Базилевич и немедля выгнал меня из аудитории. Он сказал, чтобы я не смела больше появляться у него на лекциях, я сказала до свидания и вышла. Лекции его были не бог весть как интересны, но предстояло сдавать ему экзамен, поэтому я все-таки была встревожена. Я прилежно посещала семинары по теории русского языка, их вела симпатичная, умненькая старушка с обезьяньим лицом, она хорошо относилась ко мне. И, о радость, в конце наших занятий она объявила нам, что желающие могут сдать экзамен досрочно, ей. Я, конечно, ухватилась за эту возможность, подзубрила, и ее красиво выведенное «отлично» стало первой отметкой в моей зачетной книжке. Позже, когда сдавала этот предмет вся наша группа, я тоже пришла. Я первой зашла в аудиторию, где сидел Базилевич, заглянула в чернильницу на его столе, сказала, что там чернил мало, и притащила ему из соседней комнаты другую. «Вы напрасно стараетесь, — сказал Базилевич, — вы, может быть, надеетесь, что я забыл. Но я помню. Давайте зачетку, тяните билет, и я послушаю, как вы теперь загремите». «Ах, простите, — сказала я с невинным видом, — я бы с удовольствием, но у меня теория русского уже сдана».

Экзамены мы сдавали поздно, в июле, и их было много: у нас ведь зимой не было сессии, и мы отчитывались за весь год. Весна же запомнилась тем, что Люда и Наташа Косачева повели меня — для меня впервые — на симфонический концерт в консерваторию, и я слушала симфонии Чайковского, которые до того знала только в отрывках, услышанных по радио. А в один из последних дней апреля была Пасха, и мы с Людой решили пойти в Елоховскую церковь, где должны были петь Козловский, Михайлов и Барсова. Было так тепло, что мы были в летних платьях. Мы шли пешком по тихой Басманной. Но, когда мы дошли до площади, еле протиснулись к входу церкви, а войти внутрь оказалось вовсе невозможно, столько там было народу, и нам пришлось вернуться.

Из экзаменов самым «страшным» для меня была, конечно, история педагогики: я даже лектора не видела ни разу! Оказалось, что по этому предмету надо было знать три толстых учебника по истории западной, русской и советской педагогики. Это я выяснила на консультации, куда пошла, чтобы хоть взглянуть на профессора Медынского и послушать, какие задают вопросы. Первые два учебника я в библиотеке взяла и слегка пролистала, а по советской педагогике я книги не достала и решила вовсе не отвечать на третий вопрос билета, — может быть, все-таки поставят «удовлетворительно». Экзамен по этому предмету был последним, в зачетной книжке уже стояли шесть «отлично». Перед каждым экзаменом я всегда очень волновалась и обязательно, чтобы успокоить нервы, шла в институт пешком по Бульварному кольцу, мимо редких в столь раннее время прохожих и мимо лежавших больших белых колбас аэростатов воздушного заграждения. На этот последний экзамен я вошла в аудиторию последней. Люда И. уже успела провалиться. Профессор Медынский к этому времени был порядком уставший и голодный. Увидев меня, он сказал: «Вот, ваше лицо я помню! Вы, кажется, на все мои лекции ходили?» Какие там лекции. Это я на консультации сидела за первым столом, больше он нигде не мог меня прежде видеть. Я вытянула билет и — о чудо! — в нем не оказалось третьего вопроса… Медынский засмеялся: «Это не ошибка, это мне для одного билета вопроса не хватило по советской педагогике. Считайте, что вам повезло!» Я так и считала, даже больше, чем он предполагал. Пока я обдумывала ответ, к нему зашел какой-то его коллега, принес ему бутерброды, они ели и разговаривали. «Я сейчас закончу, — сказал Медынский. — У меня только одна осталась», — и он ткнул пальцем в мою раскрытую зачетку. После первых трех-четырех фраз он останавливал меня по обоим вопросам. Он думал, что я и его предмет знаю на «отлично». В коридоре меня ждали почти все девочки группы. Наверное, в глубине души они думали, что я напрасно паниковала. На самом же деле экзамены были, пожалуй, единственным разделом жизни, где мне просто везло. Как другим, бывает, везет в лотереях. Или в любви.